За сокровищами реки Тунгуски. Максимилиан Кравков
брякала железом.
Я ступил на шаткую половицу – старческим раздраженным визгом запела она.
С грохотом отбросив тяжелое, кто-то прыгнул в чугун ступенек. Загудела лестница каскадом стремительного топота… В три прыжка я был у перил. Неизвестный мчался в темноте…
С оглушительным звоном вдрызг рассыпался подвернувшийся шкаф. Дикий вскрик и шум падения.
Это дало мне время сбежать по лестнице. Помню только ощущение крепко стиснутых зубов.
Неизвестный метался вдоль стенки, потерявши дверь. Его откинуло мое приближение. Он шмыгнул у меня под руками и бросился назад к лестнице. В темноте я не мог поймать его пистолетом.
Я слышал безумный стук по ступенькам, и только вверху, в полумраке, мелькнула согнувшаяся фигура.
Спуск!
Шибануло пламя, руку рвануло вверх, к потолку, и весь дом заполнил выстрел.
Топот. Женский крик. Грохот разбитых стекол.
И… тишина.
Задыхаясь, я выбежал наверх.
У проломанной рамы нагнулась Инна, ищет глазами на улице…
Обертывается порывисто:
– Он выбросился в окно!..
А дальше пошло все отливом, на убыль, тише и тише, и твердо стало у твердой грани…
Я не чувствую холода в одной куртке, без шапки и на морозе. Но тело дрожит еще мелкой рябью неулегшегося волнения.
Переброска короткими, заглушенными фразами.
Группой, кольцом обступили мы медленно шевелящегося на снегу человека. Дергает каблуками на льду тротуара. Виснет бессильная голова. И в лице сведенном, с закушенным ртом, я вижу Жабрина…
Все молчат.
– Вот он, вор-то, – говорит наконец Захарыч-сторож, – успокоился…
– Успокоишься, – замечает красноармеец, – как со второго этажа об тумбу хряпнешь…
Ночное небо, по-ночному темные люди.
Мне становится холодно, дрожь пронизывает всего меня.
– Идемте скорей к телефону, – шепчет мне Инна, крепко цепляет плечо, – идемте скорее.
Я хожу по полю ночных событий.
Уже новый день, уже Инна чем свет убежала в тюрьму встречать Сережу, – его освобождают по телефонограмме из Чека.
И новым мне кажется наш музей, точно прошедшая ночь с борьбой и кровью сгладила безобразный кошмар пережитого.
Ходим целой комиссией. Я и Букин и представители власти.
Найден наган, оброненный внизу. Наверху, у площадки, зеркало, разнесенное на куски моей пулей.
Из кремневого пистолета не хитро промахнуться!..
– Загрыз-таки одну… – указывает член комиссии на лежащую статую.
Правая рука отъедена у нее кузнечными клещами.
– Это что? – изумляется Букин.
В снежно-белом отколе гипса из предплечья у статуи выставился жестяной цилиндр.
Я вытягиваю трубку, похожую на пенал. В ней пергаментный сверток.
Букин хватает у меня из рук, развертывает и цепенеет в сияющем торжестве.
Нет для него ни истории прошедшей ночи, ни всего того, что смяло