Вот я. Джонатан Сафран Фоер
поиска был Шаббат, когда они закрывали глаза, чтобы обновился дом и они сами.
Архитектура же тех минут, когда Джейкоб выходил как будто бы в туалет, а Джулия не читала книгу, которую держала в руках, была абсолютным бегством.
теперь ты заслуживаешь, чтобы драть тебя в жопу
Они легли в постель – Джулия в ночной рубашке, Джейкоб в футболке и трусах-боксерках. Она спала в лифчике. Говорила, ей так удобнее – поддерживает, и может, других причин и впрямь не было. Джейкоб говорил, что в майке теплее, лучше спится, и может, тоже не кривил душой. Они выключили свет, сняли очки и смотрели сквозь один потолок, сквозь одну и ту же крышу – в две пары подслеповатых глаз, которым можно было помочь, но которые не станут лучше видеть сами по себе.
– Жаль, что ты меня не знала ребенком, – сказал Джейкоб.
– Ребенком?
– Или просто раньше… До того, как я стал таким.
– Выходит, ты хотел бы, чтобы я знала тебя до того, как ты узнал меня.
– Нет. Ты не поняла.
– Попробуй объяснить иначе.
– Джулия, сейчас я не… не я.
– А кто ты тогда?
Джейкоб хотел заплакать, но не смог. Но притом не смог скрыть того, что он это скрывает. Джулия погладила его по голове. Она ничего ему не простила. Ничего. Ни тех сообщений, ни тех лет. Но не могла не ответить на его призыв. Не хотела, однако не могла не ответить. Тоже разновидность любви. Но двух отрицаний никогда не хватает для религии.
Он сказал:
– Я никогда не говорил, что чувствую.
– Никогда?
– Именно.
– Звучит как обвинение.
– Это правда.
– Ну, – сказала Джулия, с первым после находки телефона смешком, – есть множество других вещей, с которыми ты справляешься отлично.
– В этом звуке все то, что еще не потеряно.
– В каком звуке?
– В твоем смехе.
– Да? Нет, этот звук означает, что шутка оценена.
Засыпай, упрашивал он себя. Засыпай.
– Что я делаю хорошо? – спросил он.
– Ты серьезно?
– Назови хоть что-то.
Джейкоб страдал. И каким бы заслуженным ни казалось это страдание Джулии, смириться с ним она не могла. Она столько сложила, стольким пожертвовала для его защиты. Сколько переживаний, сколько бесед, сколько слов принесено в жертву, чтобы пощадить его легко ранимую душу? Они не могли поехать в город, который она посещала двадцать лет назад с тогдашним другом. Ей не следовало оглашать осторожные наблюдения по поводу того, что в доме его родителей не признают границ, а тем более – о его собственных методах воспитания, которые чаще всего сводились к отсутствию методов. Она убирала дерьмо за Аргусом, потому что Аргус не умел терпеть и потому что, пусть даже она его не выбирала и не хотела и это было несправедливо, Аргус был ее собакой.
– Ты добрый, – сказала она мужу.
– Нет. По правде, нет.
– Я тебе приведу сто примеров…
– Три или четыре сейчас были бы очень кстати.
Ей не хотелось этого делать, но