Вудсток, или Кавалер. Вальтер Скотт
над твоей башкой.
Индепендент угрюмо усмехнулся:
– Ничего, друг, тебе повезло! Пономарю тоже здорово заплатили бы за похоронный звон. Но к чему нам враждовать, к чему мне поднимать на тебя руку? Ты просто бедный слуга своего господина, и мне не хочется проливать в этом деле ни твою кровь, ни свою собственную. Ты, значит, должен мирно передать мне во владения Вудстокский дворец, как вы его называете… Правда, в Англии теперь нет дворцов, да и не будет больше до тех пор, пока мы не войдем во дворец Нового Иерусалима и на земле не наступит царствие святых.
– Начал ты здорово, друг Томкинс, – сказал егерь, – если так дальше пойдет, вы все того и гляди станете царями. Не знаю, как там с вашим Иерусалимом, а Вудсток для начала недурной кусочек. Ну что ж, угодно пограбить?.. Угодно?.. Хотите забрать все полностью? Ты ведь слышал, что мне приказано?
– Гм, не знаю, как и быть, – сказал Томкинс, – только бы не попасть в засаду, я ведь здесь один. Там-то по приказу парламента еще служат благодарственный молебен в честь армии… А вдруг старик и барышня захотят кое-что взять из одежды и собственных вещей? Не стану им мешать, пусть берут! Поэтому, если ты хочешь произвести передачу имущества завтра утром, надо, чтобы при этом были мои единомышленники и мэр-пресвитерианин, чтобы все происходило при свидетелях, а если мы будем одни и ты будешь сдавать, а я – принимать, это Велиалово отродье{60} может сказать: «Ну вот, верный Томкинс стал эдомитянином{61}, честный Джо, как измаилит{62}, встает пораньше и делит добычу со слугами короля… ну да, с теми, кто носит бороды и зеленые куртки{63} в память о короле и его сановниках».
Слушая все это, Джослайн уставился на солдата своими зоркими темными глазами, точно хотел понять, добрые ли у него намерения. Затем он стал всей пятерней почесывать свою косматую голову, как будто это помогало ему прийти к определенному заключению.
– Все это очень хорошо, брат, – сказал он, – но скажу тебе откровенно, в том доме остались серебряные кубки, блюда, графины и другие вещи с тех времен, когда мы отправляли серебряную утварь на переплавку, чтобы снарядить отряд всадников нашего баронета. Так если ты все это не примешь, мне несдобровать – люди ведь могут подумать, что я там кое-что прикарманил. А я самый честный парень…
– Который когда-либо воровал оленину, – перебил его Томкинс. – Ну-ну, виноват, перебил тебя.
– Да будет тебе! – закричал егерь. – Если в кои веки мне и попался на пути олень и я его подстрелил, так не оттого, что я на руку нечист, а просто чтобы у старухи Джоун сковородка не заржавела; а что до серебряных мисок, кружек и прочего, уж я скорее выпью расплавленного серебра, чем стащу что-нибудь из этой утвари. Вот я и не хочу, чтобы меня обвиняли или подозревали в краже. Если желаешь принять сейчас – будь по-твоему! А если нет – считай, что я чист.
– Вот как? – сказал Томкинс. – А кто будет считать, что я чист, если им покажется, что кое-чего поубавилось? Конечно, уж не достопочтенные комиссары: они смотрят на замок как на свою собственность. Правильно ты говоришь, тут нужна