Дневник пани Ганки. Тадеуш Доленга-Мостович
ту ночь в его ласках снова было много жадности и чувственности. Я едва не сказала ему: «Ты напоминаешь мне того, кто пьет больше, чем жаждет, словно готовясь оказаться в безводной пустыне». Да. Я, несомненно, его люблю. Когда он так лежит с закрытыми глазами, я пытаюсь вообразить себе ту другую. Красива ли она? Молода ли? Похожа ли на меня? Я заметила, что он с интересом поглядывает на Люси Чарноцкую, а у Люси подобный мне тип красоты.
Я неожиданно спросила его:
– Скажи, Яцек, ты когда-нибудь любил?
У него дрогнули веки, но он не стал их открывать, а просто улыбнулся.
– Когда-то и сейчас, несомненно.
– Не выкручивайся, ведь ты знаешь, о чем я. Спрашиваю: любил ли ты другую?
Он долго молчал, потом наконец ответил:
– Однажды… Это было давно… Казалось мне тогда, что люблю…
Сердце мое забилось сильнее: я знала – он имеет в виду именно ту. Несомненно: Яцек не подозревает, что я о чем-то догадываюсь. Стоило ковать железо, пока горячо.
– А почему ты говоришь, что тебе это казалось? – спросила я небрежно.
– Это не было настоящее чувство. Просто оно было коротким и ошеломительным.
– А она?
– Что «она»?
– Любила ли она тебя?
Он, поджав губы, ответил:
– Наверное… Не знаю… Скорее, нет…
– Вы являлись любовниками? – спросила я без нажима.
Он искоса глянул на меня.
– Давай не будем, Ганечка, – сказал. – Разговор на эту тему мне неприятен.
– Ладно, – согласилась я. – Хочу только знать, видишься ли ты с ней?
– Каким же образом? – пожал он плечами. – Я не видел ее уже много лет.
Похоже, он не поверил, что я отказалась от разговора на эту тему, поскольку глянул на часы и заявил, что уже самое время спать.
Он пошел к себе, а я потом до поздней ночи не могла заснуть, раздумывая над тем, что мне сделать и как поступить. Проще всего было поговорить с ним искренне, прийти и сказать прямо в глаза: «Я сделала отвратительную вещь. Я открыла адресованное тебе письмо и узнала из него, что ты двоеженец, что у тебя уже была жена и ты меня обманул, выдавая себя за холостяка. Полагаю, у меня есть право требовать объяснений».
Как бы тогда повел себя Яцек? Яцек, с его уязвимостью, с его нарочито обостренным чувством достоинства?.. Прежде всего, со свойственной мужчинам логикой, отругал бы меня за глупое вскрытие письма. Но чувствовал бы себя обличенным, униженным и скомпрометированным. Возможно, возненавидел бы меня за то, что я проникла в его тайну. Вероятно, бросил бы меня и вернулся к той другой? Впрочем, как знать, не пустил бы себе пулю в голову?
Естественно, я могла противостоять этому, могла уверить его в своих неизменных к нему чувствах и предложить помощь в сражении с той шантажисткой. Но в любом случае это мерзкое дело легло бы между нами, словно грязная тень.
Мысль о том, что я знаю о его преступлении, рано или поздно вызвала бы в нем отвращение и ко мне. Ведь он никогда больше не сумел бы сделать мне ни единого замечания.