Розы и тернии. Николай Николаевич Алексеев
Ишь, и Панкратьевна просит… Балует она вас, старая! Поезжайте, Бог с вами!
Девушки с радостными криками побежали одеваться. Скоро запряженный в сани старый Гнедко уже фыркал у крыльца, и Мартын, седобородый кучер, уже сидел на облучке.
– Ты смотри, Мартын, не вывали боярышень! – говорила Марфа Сидоровна, провожая девушек.
– Не-не! Можно ль такое! Слава богу! Сорок лет езжу! – ворчливо шамкал возница.
– Гнедко не понес бы грехом…
– Хе-хе! Где ему! Ноги еле волочит старый конь.
– Ну, с Богом!
Мартын дернул вожжами.
– Стой, стой! Аленушка!
– Ась?
– Надела ль душегрею под шубейку?
– Надела, надела.
– А ты, Дуня?
– И я тож.
– То-то же. Ну, поезжайте… Да, слышьте, не долго катайтесь…
Гнедко труском вывез сани за ворота.
– Вот и покатаемся! Лучше, чем за пяльцами-то сидеть, – сказала Аленушка.
– Еще бы! – ответила ее спутница.
– Куда ж ехать-то нам, боярышни? – обернувшись, спросил Мартын.
– А где дорога получше, – промолвила хозяйская дочь.
– Да она везде теперь, почитай, хороша… К леску, что ль?
– Хоть к леску…
– Э-эй, Гнедка! Приналяг, старый! – прошамкал кучер, хлестнув коня.
Гнедко зачастил мелкою рысью.
Боярышни не были привычны к быстрой езде, и бег старого коня не казался им тихим. Говорили мало. Мороз слегка пощипывал щеки и заставлял боярышень кутаться в шубки.
Мартын хрипло мурлыкал какую-то песню, в которой упоминалось и о молодом ямщике, и о тройке лихих коней, и о красной душе-девице.
Аленушка прислушивалась к песне. Что-то вроде легкой грусти начинало шевелиться в сердце боярышни: пелось о той жизни, которая была недоступна для затворницы терема, пелось о любви и ее страданиях и радостях.
«Посажу мою любу в саночки, – мурлыкал возница, – заверну ее я шубкой соболиной, от мороза от трескущего, понакрою ее ноженьки расшитым ковром, узорчатым… Гей, вы, кони, кони борзые! полетите, словно соколы, унесите от злой мачехи, от угрюмого отца-батюшки! Опостыли мне и отчий дом, и родимая сторонушка: не велят тут мне любу целовать, замуж брать велят немилую… Ой, умчите, кони быстрые, за поля, леса дремучие, на край самый света белого – день-деньской там буду любушку целовать свою да миловать и тоску – змею подколодную – вон из сердца навек выгоню…»
«Приглянулась, знать, пареньку этому очень уж больно красная девица, что ее ради покинул он и отца, и сторону родную… Бывает же так ведь! Бывает – песня правду говорит: „сказка – складна, а песня – быль”, сказывают… Стало быть, это все – правда. Эх! Кабы меня полюбил так какой-нибудь паренек-красавчик!» – подумала Аленушка и вздохнула.
Думы Дуняши были иного рода.
«Отчего судьба так устроила, что приходится мне жить круглой сиротою? – думала Дуняша. – Ни отца родимого, ни матушки… Не с кем поделиться думушкой, отвести душу, если тоска в нее закралась… Чужие кругом… Правда, дядюшка не суров, не обижает меня и Марфа Сидоровна,