Турнир самоубийц. Ян Леншин
гореть свет, она чутко прислушивалась к каждому вздоху, к каждому удару сердца, всякого, кто имел несчастье переступить порог и оказаться в ее серых унылых недрах. Древняя и незыблемая, она напоминала храм. Под крышей фабрики гнездилась стая ворон, иногда было слышно их сварливое карканье.
Холод обжигал. Ветер свободно врывался через поднятую железную дверь, наметал на бетонный пол сухие листья. Ульрик поставил ящик и с трудом выпрямился. Из тени вынырнула трость, следом появились носы старомодных туфель, показался воротничок рубашки, высокий лоб с залысинами, острый подбородок, и вот черные, как давно остывшие угли, глаза жадно впились в Ульрика.
– Доброе утро, мистер Голла…
– Ты уволен.
Где-то на улице залаяла собака. Лай перешел в скулеж, и все смолкло.
– За расчетом можешь не приходить – я спишу его в счет долга.
– Долга?
– Ты украл у меня, – старик помедлил, – банку краски. Так что можешь убираться.
– Вздор.
– Все вы так говорите. Ни у кого еще не хватило духу признаться. Да-с.
Голладжер отвернулся.
– Это из-за печати? Вы узнали, что я неудачник?
– Вовсе нет.
По голосу было ясно, что старик врет.
– Согласно закону вам запрещено отказывать в приеме на работу по признаку расы, пола, национальности, языка…
– Убирайся, или я вызову полицию, – беззлобно бросил Голладжер.
– Вызывайте, и я с удовольствием расскажу им, кто на самом деле учинил пожар на складе в прошлом месяце. Сколько вы получили по страховке?
Трость перестала стучать по бетону. Голладжер замер, надежно укрытый тьмой. Терпеливый паук, который почуял, как дернулась нить, и ждущий нового рывка – что попало в сети: добыча или ветер бросил сухой листок?
Ульрик молчал.
– Чего ты хочешь? – спросил старик.
– Работать здесь дальше.
– Неужели? – проскрипел Голладжер. – А почему на каторгу не попросишься?
– Мое дело.
– Я дам рекомендацию. С ней тебя возьмут куда угодно.
– Мне нравится здесь.
Голладжер пробормотал что-то о «первостатейных жуликах», и стук трости возобновился, отлетая от стен гулким эхом.
…Старик лежал в пятне света, издали похожий на груду тряпья. Ульрик тотчас узнал его – тот самый, что околачивался возле булочной. Голова запрокинута, рот оскален, глаза широко открыты и слепо таращатся в черное беззвездное небо. Левая рука свесилась с тротуара, будто с края кровати, грязные пальцы утонули в луже.
– Вы меня слышите? Вам плохо?
Ульрик склонился над стариком и, не обращая внимания на вонь, попытался привести в чувство. Старик моргнул. Не успел Ульрик удивиться, как пальцы вынырнули из лужи, в них сверкнула опасная бритва.
– Я прекрасно тебя слышу, сынок, а ты меня?
– Э-э-э, – только и ответил Ульрик, почувствовав, как лезвие уперлось в горло.
– Отлично. Раз мы так хорошо ладим, может, отдашь бумажник? Думай об этом, как