Сонеты. Уильям Шекспир
content,
And, tender churl, mak'st waste in niggarding.
Pity the world, or else this glutton be,
To eat the world's due, by the grave and thee.
От избранных существ потомства мы желаем,
Чтоб роза красоты цвела из рода в род,
Чтоб старому, когда к земле он пригнетаем,
На смену возникал такой же юный всход.
А ты, в себя лишь взор блестящий устремляя,
Его огонь живишь из недр своих же благ,
И, где обилие, там голод порождая,
Нещаден к прелести своей, как лютый враг.
Ты, мира лучший цвет и вестник несравненный
Ликующей весны, – хоронишь от людей
В сомкнутой завязи свой жребий драгоценный
И разоряешься от скупости своей.
Не объедай же мир чрез меру и чрез силу,
Чтоб все его добро не унести в могилу.
Потомства от существ прекрасных все хотят,
Чтоб в мире красота цвела – не умирала:
Пусть зрелая краса от времени увяла –
Ее ростки о ней нам память сохранят.
Но ты, чей гордый взор никто не привлекает,
А светлый пламень сам свой пыл в себе питает,
Там голод сея, где избыток должен быть –
Ты сам свой злейший враг, готовый все сгубить.
Ты, лучший из людей, природы украшенье,
И вестник молодой пленительной весны,
Замкнувшись, сам в себе хоронишь счастья сны.
И сеешь вкруг себя одно опустошенье.
Ты пожалей хоть мир – упасть ему не дай
И, как земля, даров его не пожирай.
Мы красоте желаем размноженья,
Нам хочется, чтоб цвет ее не вял, –
Чтоб зрелый плод, – как все, добыча тленья –
Нам нежного наследника давал.
А ты, плененный сам собой, питая
Твой юный пыл своим топливом, сам
Творя бесплодье вместо урожая,
Сам враг себе, жесток к своим дарам.
Ты ныне миру вешних дней отрада,
Один глашатай прелестей весны,
В зачатке губишь цвет твоей услады,
Скупец и мот небесной красоты.
Так пожалей же мир, иначе плод
Твоей красы с тобою гроб пожрет.
Сонет II
When forty winters shall besiege thy brow,
And dig deep trenches in thy beauty's field,
Thy youth's proud livery, so gaz'd on now,
Will be a tatter'd weed, of small worth held:
Then being ask'd where all thy beauty lies,
Where all the treasure of thy lusty days,
To say, within thine own deep-sunken eyes,
Were an all-eating shame and thriftless praise.
How much more praise deserv'd thy beauty's use,
If thou couldst answer 'This fair child of mine
Shall sum my count, and make my old excuse,'
Proving his beauty by succession thine!
This were to be new made when thou art old,
And see thy blood warm when thou feel'st it cold.
Когда глубокие следы сорокалетья
Цветущий дол твоей красы избороздят
И нищенский покров из жалкого веретья
Заменит юности блистательный наряд,
Тогда-то на вопрос: что сделал ты с красою?
Где все сокровища беспечно-добрых дней? –
Постыдной было бы, нелепой похвальбою
Ответить: все они во впадинах очей.
Не большею ли ты себя покрыл бы славой,
Когда б ответить мог: «Прекрасное дитя,
Мой долг вам уплатив, мне даст на старость
право», –
Кто возразил бы, вновь твой образ обретя?
Вот от чего твое воспрянуло бы тело;
Вот что остывшую бы кровь твою согрело.
Когда, друг, над тобой зим сорок пролетят,
Изрыв твою красу, как ниву плуг нещадный,
И юности твоей убор, такой нарядный,
В одежду ветхую бедняги превратят, –
Тогда на тот вопрос, с которым обратятся:
«Скажи, где красота, где молодость твоя?» –
Ужель ответишь ты, вину свою тая,
Что в мраке впалых глаз твоих они таятся?
А как бы ты расцвел, когда б им не шутя
Ответить вправе был спокойно и с сознаньем:
«Вот это мной на свет рожденное дитя
Сведет мой счет и мне послужит оправданьем».
Узнал бы ты тогда на старости любовь,
Способную согреть остынувшую кровь.
Когда