Розмысл царя Иоанна Грозного. Константин Шильдкрет
смея пошевельнуть коченеющими пальцами.
Наконец, Ряполовский кивнул тиуну.
Широко распахнулась, повизгивая на ржавых петлях, резная дверь. Гости по одному прошли в сени. Позади всех грузно шагал, вскидывая смешно короткими чурбаками ног, хозяин.
В трапезной все строго уставились на образа и степенно перекрестились.
– Показали бы милость, посидели б с дороги, – предложил Симеон, показывая рукой на обитую алой парчой долгую лавку.
Чинно усевшись, они молча уставились перед собой и вытянули шеи так, как будто что-то подслушивали. У двери, готовый по первому взмаху броситься сломя голову куда угодно, стоял, затаив дыхание, тиун.
Прозоровский заерзал на лавке.
– Аль молвить что волишь? – услужливо подвинулся к нему князь.
– Убери тиуна того.
– Изыди! – тотчас же брызнул слюной Симеон и плотно прикрыл дверь за холопом.
– Язык не притаился бы где? – подозрительно оглядели гости полутемную трапезную.
Хозяин уверенно прищелкнул пальцами и постучал в дубовую стену.
Тиун тенью скользнул в сенях и сунул голову в дверь.
– Слыхать, будто в хороминах людишки хаживают?
Приложив к уху ладонь, Антипка в страхе прислушался.
– Не можно человеку в хороминах быти, коли не было на то твоей милости.
Князь угрожающе взмахнул кулаком.
– Ежели запримечу…
И, легким движением головы отпустив тиуна, раздул чванливо обвислые щеки.
– Без воли моей не токмо человек – блоха не прыгнет!
Овчинин протяжно вздохнул. Ему эхом отозвались Щенятев и Прозоровский.
Симеон Афанасьевич грузно опустился на лавку.
– Сдается мне – невеселы вы.
Щенятев похлопал себя по бедрам и разгладил живот.
– А и не с чего ликовать, Афанасьевич. Слыхивал, поди, каково на Москве?
Хозяин широко раскрыл рот и встряхнулся, точно пес, которого одолели неугомонные блохи.
– Слыхивал. Токмо кручиною не кручинюсь.
Он гулко вздохнул и сверляще пропустил сквозь желтые тычки редких зубов:
– Не бывать тому николи. Краше на Литву податься, нежели глазеть, как хиреет сила земщины.
Овчинин закрыл руками лицо.
– А в остатний раз, егда сидел в думе с бояры, тако и молвил: «Самодержавства, дескать, нашего начало от Володимира равноапостольного; мы, дескать, родились на царство, а не чужое похитили!»
Щенятев заткнул пальцами уши и с омерзением сплюнул через плечо.
– Сухо дерево, завтра пятница… А не той молвью молвить, а не тому ухосвисту вещать.
И, с неожиданной гордостью:
– А мы чужое похитили? Не от дедов ли в вотчинах, како Бог издревле благословил, господарим?
Его рябое лицо подернулось синей зыбью, и багровые лучики на мясистом обрубочке носа зашевелились встревоженным роем паутинных червей.
– А еще да памятует, да крепко пускай памятует великой князь: обыкли большая братья на большая места седати. Не прейти сего до скончания века.
Туго