Горький запах осеннего леса. Короткая проза. Юлия Добровольская
частей организма с помощью импульсов, передаваемых по разветвлённой весьма отзывчивой и безотказной системе нейропроводов. А целоваться они любили всегда: затяжнó, со вкусом.
Они встречались почти каждую неделю. На разных квартирах.
Квартир на сутки тогда ещё не было. Зато было много друзей и приятелей, которые – в отличие от друзей и приятелей из американских фильмов – не спрашивали: «ну, кого ты собираешься сегодня…», что в переводе на не столь откровенный русский означало бы: «кого ты приведёшь сегодня в мою квартиру?»
Потом накатила новая волна детей и диссертаций: мальчик у неё, девочка у него, потом по мальчику у обоих, у неё защита уже докторских – собственной и мужа, а потом и у него то же самое и девочка… И всё это параллельно с перестройкой, гласностью, ускорением, дефолтами и путчами.
Но на их любовь ничто – ни из перечисленного, ни неупомянутого – не повлияло ни коим образом. И на частоте встреч не отразилось – когда наступал вынужденный перерыв, они могли спокойно обходиться без… да без этого: просто лежали рядом и смотрели друг на друга. Потом ласкали и целовали. Потом говорили.
Он ни разу не задумался над тем, чьего ребёнка она носит на сей раз – ведь отцом вполне мог оказаться и он. Это не имело значения для него: он любил её всю, со всем её содержимым, даже с тем, что должно было отделиться, исторгнуться из её плоти в назначенный срок. И она не задумывалась – для неё это тоже не имело значения. А уж для ребёнка тем более: он был любим всеми, кто его так или иначе окружал – а что ещё нужно крохе?..
И вот, последнему ребёнку – его девочке – шестнадцатый год.
Ни старшие, ни средние – младшим ещё рановато, как бы то ни было – не спешат сливаться в ячейки, плодиться и размножаться, а просчитывают автономные планы на будущее, планомерно осуществляют намеченное и считают дальше.
* * *
Она коснулась его щеки.
Он знал, как она любит его послеобеденную небритость. Но сейчас он прямо с симпозиума. На котором, к тому же, держал речь. Поэтому щека гладкая.
Он вдохнул её запах. Она знала его любимые духи и в день свидания пользовалась только ими. Ими она пользовалась только в день, когда шла к нему – чтобы отделить себя для него хотя бы вот таким эфемерным образом.
Потом все органы чувств вовлекли их в дивную круговерть, в которой теряешь ощущение реальности… да что там, которая сама становится единственной реальностью.
Потом всё улеглось, и настал покой.
Она полежала щекой на его груди – недолго, ровно столько, чтобы не прорасти, не пустить корней.
Однажды она опрометчиво заснула в этом положении – то была первая и последняя ночь, проведённая ими вместе за почти тридцать лет вот таких вот встреч. И стоила она, эта ночь, обоим очень, очень дорого. Платили утром – невыносимой болью, которая возникает, когда режут по живому без анестезии.
Он не закрывал глаз – чтобы не заснуть ни на миг. Слишком драгоценным было для него время, проведённое рядом с любимой…
* * *
На самом