Три с половиной мира. Андрей Язовских
равно проникаешься. Есть стало быть и на этой планете разум, и безоговорочное уважение к нему всякий цивилизованный индивид испытать должен. Вот найти бы тоже отломочек-то какой, да нацарапать на видном месте: что был тут, дескать, Олекма, случайный путник, скиталец. Доберутся же люди и до этой глухомани когда, так может прочтут…
И будто увидал он тех людей-то… Только нечего им было на скале читать. Принялись они тогда в память Олекмину заглядывать, рыться да блуждать в закоулках, словно с фонариком.
Вот Мамка в кубрик принесла. Лампочка на потолке тусклая, похрустывает временами от сырости. Тетки соседские знакомиться пришли. Мать, ясно, кышкает. Тетки ворчат. А надобно ли это помнить?
Вот ползать сподобился. А недалече уползешь по кубрику. В одном углу кровать, под ней барахло и грязно. В другом стол, его из под книг еле видно. Мать ударила по жопе разок, когда Олекма одну изодрал. Следом рыдала навзрыд долго и ласкаться лезла. Прощения все у кого-то просила.
Потом совсем сына забросила, как бегать стал в коридоры. Придет поздно после ужина, глянет мельком на отпрыска и опять в книжки нырк. Разве что про успеваемость спросит. Обидно иногда становилось: других-то пацанов хоть и лупят чаще, а и обласкают хоть на неделе раз. А может – доверяла просто, как взрослому.
Потом еще авария была. Диверсанты с Луны умудрились на пластиковой фабрике газ взорвать. Сволочи гнусные. В казарме пусто совсем стало, меньше десятка баб вернулось. Ребятенки двое суток, считай, толпились в общем месте, а потом выть стали. Пришли Отцы, ругали страшно выживших баб, что диверсантов проглядели, и увели детей… Да кто ж знает куда.
Другой раз повадился к матери мужик. Вот уж где пересудов было! Ну еще бы, часто ли взрослого мужика в казарме увидишь? Да еще выяснилось потом что он из «размороженных» тоже. Вот и частил к матери прежнюю жизнь вспоминать. Притулится на кровати одним полужопием, сидит молча долго. Эдаким крючком совсем завернется, хотя и долговяз, головушку двумя руками подопрет. А руки все в коростах рыхлых да сыпучих, жуть. Куда только медицина смотрит? Был бы ребятенком, а хоть даже и рожавшей бабой, так и зашибли бы давно за такое в темном закоулке. Нет же, уберегло уважение. Не лишку поди таких осталось, кто еще довоенную жизнь повидал. Останавливали в коридоре его, спрашивали:
– Скажи, дяденька, а ты выселенцев-то видал? А правда ли, что у них роги и хвосты есть?
А он пятится и сказать ничего не хочет. Бровки только на лоб лезут, и ручонки поганые трясутся. Бестолковый, что с него взять…
И вот сидит, сидит все в гостях-то, а потом как прорвет его. Жалуется вроде, только слова все такие, что не разобрать:
– Я же юрист, Софья Викторовна! На кой черт меня вообще в анабиоз отобрали? Ведь тогда еще ясно было, что это совершенный апокалипсис, что провалилось все к Аиду. Какой закон? Какие права? Слово «конституция» из всех справочников вычеркнуто! Честное слово,