Рассказ одного покойника. Консенсус. Свинья во фраке (сборник). Василий Гудин
не будет ли Вам слишком тяжел груз сего знания? – расфуфыренная фифочка ехидно мне улыбается.
– Ничего, – говорю ей, – мы, шахтеры, народ выносливый, до дома как-нибудь дотащу – своя ноша не тянет.
Она не прекращает мне ехидных улыбок.
– Вам, – говорит, – Шопенгауэра с Гегелем в один пакет завернуть или в разных руках понесете?
– А что ж, – говорю ей, – им в одном мешке тесно будет?
– Да, – опять она мне улыбается, – боюсь, как бы они в одном мешке не подрались.
– Ну, тогда, – я ей улыбку сужаю, – не надо нам ваших Гегелей-Шопенгауров, сыпь сюда что-нибудь русское, для души.
– Ну, видимо, правда, конец света близок, как говорят, если шахтеры мировой философией занялись, – даже будто искренне она удивляется.
– А кто же, кроме шахтеров его отсрочит, – удивляюсь я как бы ее удивлению.
Поняла наконец, что я не шутки пришел с ней шутить, засуетилась, забегала и даже язвить перестала, – у них сейчас, говорят, зарплата от продажи стала зависеть. Насыпала она мне полные закрома всякой философской всячины и философский словарь подсунула, хотя я ее не просил, кое-как до дому дотащил, тяжелая все-таки оказалась наука эта, философия т. е.
С тех пор у меня обычай завелся: как получу зарплату, так непременно куплю себе какую-нибудь философию, поставлю на полку и хожу туда сюда вдоль нее, немея аж от восторга предстоящего чтения, возьму в руки, полистаю и назад на полку поставлю, но приступить к изучению накупленного себе глубоко знания никак не решаюсь, страшно мне, зачумленной крысе, припасть к первозданному источнику чистой воды, и вовсе не потому, что боюсь не понять заумных вещей, а напротив, понять то, что никогда не должно быть понято человеком, то, за что меня Смерть с малолетства преследовала. Наконец собрался с духом и засел за свои философии. Время суток подгорелой кашей задымилось у меня в голове. Оторву чугунок от книги, гляну в окно и не пойму: то ли светает мне на дворе, то ли сумерки надвигаются, то ли утро раннее невинной девушкой мне навстречу идет, то ли вечер поздний брови насупил, то ли спать ложиться, то ли на работу идти. О телесной пище совсем позабыл, трезвым духом питаюсь.
Хожу, как пьяный от той философии, ушел в себя и позабыл, что помимо моей философии есть другой мир, в котором нужно ходить на работу, есть, спать и снова идти на работу. Встречаю я как-то на улице своего бригадира. Он уже издали заметил мой ненормальный вид, идет ко мне и машет руками, раздувая огонь возмущения, будто подбрасывает дрова в костер обвинительной речи. Подошел бригадир, увидел меня, как стеклышко трезвым, без единого мазка беспробудного пьянства и обомлел – его глаза застыли на мне в испуганном удивлении, будто не меня как есть живым, а мой призрак увидели, будто меня уже тогда в живых не было. Рассмотрев меня при руках и ногах и прочих частях тела, необходимых для жизни, выражение глаз сменилось на посюстороннее и на лице его обозначилось то, что не могло сказаться словами в моем приличном рассказе.
– Ах