Колебания. Анастасия Романовна Алейникова
на Гоа. Ты была на Гоа, Лиза?
– Нет, – сказала та, смеясь, – я была только в Турции. Четыре года назад.
– Ах, Турция! Но что нам эта Турция! Хорошо, конечно, да скучно, и – не для души. Однако и лучше, чем здесь быть. Эта страна проклятая сводит меня с ума, Лиза.
– Почему же? – с искренним интересом спросила та.
– Как почему? Но Вы сами не понимаете? Климат, Лиза, климат, и всё тот же квартирный вопрос, и вечная клоунада… Вечная, Лиза, клоунада. И спешка, и пыль, и тоска, беспокойство, болезни. Тоска неизмеримая, некончающаяся. С рождения и до смерти – всё клоунада да тоска.
– Мне, знаете ли, Италия много больше по душе – и ментальность их, и всё, всё… И уехал бы – точно знаю, что не началось бы ни ностальгии, ни слез, ни сожалений. Мне незнакома эта любовь к Руси, не чувствую я ее – хоть убивай меня – сколько ни пытался. Вот как бывает у некоторых вера отсутствует в душе, вот и у меня с любовью к России так же. Иногда только как будто вспыхивает что-то – когда поэзию читаю, знаете. И всё больше это что ли с языком связано. Язык наш, бесспорно, удивительный. Но оно вспыхивает – и скоро гаснет, почти тут же гаснет, как услышу чей-нибудь крик под окном или новости включу. Честное слово, уехал бы, Лиза, и никогда не вернулся.
– Так что же не уедешь? Ведь ты бы мог.
– Оставим это, – только и ответил Холмиков.
В течение всего разговора мечтательная улыбка не сходила с его лица, и голос звучал спокойно, уверенно, возвышался и затихал ровно там, где это было наиболее уместно, и Лиза, глядя на Холмикова, всё стремилась подсознательно разгадать загадку: правду ли он говорит, или будто репетирует монолог для театрального представления, читает с выражением хорошо знакомый ему текст. Нет, наверное, – казалось в другую секунду Лизе, – он не репетирует; он уже на сцене – и выступает, – на сцене собственного маленького театра.
Холмиков докурил, и от легкого точного движения бычок полетел в вечереющий заоконный пейзаж. Лиза сделала так же.
– Проклятая зима, – полушутливо произнес Холмиков, – еще и пяти часов нету, а уже темнеет. И эта сырость, и холод. Провалилось бы к черту, да?
– Да, – с готовностью ответила Лиза, в этом согласная с Холмиковым полностью. – Учиться невозможно. Ничего невозможно, кроме того, чтобы лежать, укрывшись одеялом, и смотреть фильмы.
– Да? А вот девочки, – заметил Холмиков, – с нашего семинара с тобой бы поспорили. Ходят исправно, и не помеха им ни дождь, ни холод. Устают, думаю, бедные, но, в отличие от тебя, лежать под одеялом они себе позволить не могут – совесть замучает.
– Ужасно, ужасно – запротестовала Лиза, – не понимаю таких людей, даже боюсь их в чем-то. Ужасно – половина факультета у нас такая, если не больше, – когда я курю, они смотрят на меня с опаской!
– На тебя и на всю ту, другую половину – которая только курит, смеется и много гуляет… Но, Лиза, ты – не относишься ни к тем, ни к другим. Ты действительно такая одна – на весь факультет, и за все те годы, что я преподаю здесь, мне не встречалось таких. Ты ни на кого не похожа. Ты одинаково понимаешь все грани жизни, ты сочетаешь