Дом. Роман. Иван Зорин
Некоторые страницы содержали советы женщинам. И тогда Давид красил губы и пудрился. Его секта насчитывала одного человека, но Давид не смущался. «Нет разницы, что исповедовать: главное – искренне, – твердил он с упрямством попугая. – Людей, как и псов, можно натаскивать даже на чучелах».
Постепенно численник стал его молитвой, его десятью заповедями, его богом. Сверяясь с руководством, он неделями постился, а в полнолуние разговлялся, соразмеряя аппетиты с луной, – они вместе росли и вместе были на ущербе. Так он и жил в скорлупе сегодня, не загадывая будущего, не пытаясь разглядеть его узоры в кофейной гуще, и ему казалось, что он не отличается от окружающих, а стало быть, счастлив.
Каждый живёт как может.
И в каждом дому – по кому.
Авессалом Люсый из того же второго подъезда был молод и ершист. По дому он расхаживал руки в брюки, а школе, той же самой, которую заканчивал когда-то Матвей Кожакарь, слыл бунтарем. Учился он плохо, часто прогуливая уроки, отправлялся на канал, где пил в компании случайных бродяг. По этой причине в семье его считали паршивой овцой. «Мать от слова „жрать“, отец от слова „триндец“», – огрызался он, отпустив назло родителям длинные волосы, которые редко расчёсывал, и ещё реже мыл. Но одними волосами от близких не отделаешься, и однажды Авессалом ушёл из дома. Давид Стельба подобрал его на улице, когда он вместе с кошками мок под дождём в подворотне. Первое время они ладили, случалось даже вместе гуляли или смотрели телевизор, каждый, правда, свою передачу, но потом Давида Стельбу стала раздражать его расчётливость. Казалось, они поменялись возрастом, и Авессалом был в два раза его старше. «Такое поколение, – вздыхал он про себя. – Такое поколение».
Но Авессалом читал его мысли.
– Это мы такое поколение? – скалился он. – Это вы всё проели, промотали, профукали, а нам теперь расхлёбывать! Думали, хуже вашего времени и быть не может, а вышло – ещё как!
– Откуда ты знаешь? – вскидывал руки Давид.
В глубине он уже сдался и теперь взывал к милосердию.
– Знаю, – добивали его, – все вы маменькины сынки!
И Давид Стельба нёс в ванную свою отрубленную голову. Опустив щеколду, он снова перечитывал численник под капель умывальника, но извлечь совета не мог. Проходил час, другой.
– Ладно, не сердись, – раздавалось, наконец, за дверью. – Мне твоя жизнь, в сущности, по барабану.
Давид Стельба с сиявшим лицом открывал дверь и, будто ничего не случилось, предлагал Авессалому вместе поужинать. Жизнь, как поезд в замедленной съёмке, может очень долго катиться под откос. Но однажды – Луна была в Рыбах, а ночь пришла вперёд звёзд, которые были пока бесконечно далеки от своих отражений в воде, – всё так просто не кончилось.
– В наших отношениях я чувствую себя приговорённым, – выйдя из ванной, сказал Давид, – Будто меня на рассвете должны повесить,