И плеск чужой воды… Русские поэты и писатели вне России. Книга вторая. Уехавшие, оставшиеся и вернувшиеся. Юрий Безелянский
попал в Румынию, а потом и в Швейцарию.
Тут следует отметить, что Савинков мучился и метался между добром и злом. Азеф не мучился и не метался: он был целиком за чертой зла. Он поклонялся только выгоде, мамоне. Презирая принципы и ценя лишь наживу, он был по существу предателем и провокатором и, заключив сделку с царской охранкой, сводил на нет всю террористическую деятельность эсеров, выдавая полиции боевиков поодиночке и пачками. Он и Савинкова сдал, только тому повезло избежать беды.
Разоблачение Азефа (это отдельная тема), гибель многих боевиков и ощущение общего проигрыша в борьбе стали причиной долгого депрессивного состояния Бориса Савинкова. В письме коллеге по террору Марии Прокофьевой он иронически задает вопрос: дописывать ли ему прежнюю картину его жизни или «выбросить всю эту мазню в печь, а самому уехать в Бразилию пасти быков, или на Северный полюс, к доктору Куку, или в лоно нашего праотца Авраама».
В 1911 году Савинков уезжает во Францию. Замыкается в кругу семьи, состоящей из второй жены Евгении Зильбер-берг (по первому браку Сомовой) и невестки жены с малолетней дочерью. Затем к ним присоединилась угасающая от туберкулеза Прокофьева. Савинков постоянно винит себя как руководителя боевой организации, что не смог должным образом организовать работу. «У меня иногда такое чувство, что я гнуснейшая бездарность. Тогда я не могу спать, не могу думать, не могу говорить», – пишет он Прокофьевой.
«Меня мучит совесть. Мучит за все несчастья и неудачи. Вся вина лежит, конечно, на мне. Не формальная только вина, гораздо хуже: я разбил корабль о подводные камни, как плохой кормчий, нерадивый и недальновидный», – делится Савинков с Прокофьевой своими горькими мыслями. Прокофьева поддерживает Савинкова, утешает и внушает новую надежду: «Завтра начнем все снова. Но сегодня нужно поставить точку».
В январе 1911 года Савинков сообщает Прокофьевой: «Я, кажется, совсем оглупел, обессилел, гожусь разве что на растопку. А кроме того, писать хочется. Знаете, я вдруг возьму и буду писать». Сказал и сделал: в этот период своего «инвалидного существования» (выражение Прокофьевой) Савинков начал работу над романом «То, чего не было».
Эмигрантская жизнь – горькая жизнь. Скрашивало ее посещение парижской квартиры Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского. Игра в рулетку, рестораны и «веселые дома» – и все это в поиске тех ярких, неповторимых ощущений и всплесков адреналина, которые испытывал, организовывая теракты. Роль будоражащего адреналина играла для Савинкова и литература. В «Коне бледном» он выразил разочарование террориста Жоржа: «Сегодня как и завтра, и вчера как и сегодня. Тот же молочный туман, те же серые будни. Та же любовь, та же смерть. Жизнь как тесная улица: дома старые, низкие плоские крыши, фабричные трубы. Черный лес каменных труб…»
И куда деваться?
После начала Первой мировой войны Борис Савинков вступил добровольцем во французскую армию, участвовал в боевых действиях, был военным корреспондентом. Его очерки