Возлюби ближнего своего. Ночь в Лиссабоне. Эрих Мария Ремарк
она прижалась к нему. – Лучше, чем тот шампунь, который продавал старый жид.
Антон подтянул брюки.
– Ну так подушись сегодня вечером; буду спать с графиней. Там, в кастрюле, есть еще мясо?
Керн стоял на улице. «Рабби Израэль Лёв, – обращался он довольно жалобно в направлении кладбища. – Вы посадили меня в галошу, рабби. Сорок крон. Даже сорок три с мылом. Двадцать четыре кроны чистого убытка».
Он вернулся в отель.
– Меня никто не спрашивал? – спросил он портье.
Тот покачал головой.
– Никто.
– Точно?
– Точно. Никто. Даже президент Чехословакии.
– Ну, этого я и не жду, – сказал Керн.
Он поднялся по лестнице. Странно, что он ничего не услышал об отце. Может быть, он и правда не заходил; или его за это время схватила полиция. Он решил подождать несколько дней и потом еще раз зайти на квартиру госпожи Эковской.
Наверху в своем номере он увидел человека, который кричал ночью. Его звали Рабе. Он как раз раздевался.
– Вы собираетесь ложиться? – спросил Керн. – Еще нет девяти.
Рабе кивнул.
– Это для меня самое разумное. Тогда я сплю до двенадцати. В двенадцать я вскакиваю. Каждую ночь. Они обычно приходили в полночь, когда брали нас на допрос из карцера. Потом я сажусь к окну на два часа. А после принимаю снотворное. Так я прекрасно выхожу из положения.
Он поставил около кровати стакан воды.
– Знаете, что меня лучше всего успокаивает, когда я сижу по ночам у окна? Я читаю себе стихи. Старые стихи, знакомые с детства.
– Стихи? – удивленно спросил Керн.
– Да, совсем простые. Например, это, которое по вечерам поют ребятишкам.
Я устал, в постель пора,
Спят все дети до утра.
Отче наш, ты не сердись,
Над кроваткою склонись.
Если я в чем виноват,
Отведи свой строгий взгляд.
Кровь Христова, Божий храм
Все грехи отпустят нам.
Он стоял в белом нижнем белье посреди полутемной комнаты, похожий на усталое доброе привидение, и медленно монотонным голосом произносил слова колыбельной песни, устремив погасшие глаза в ночь за окном.
– Это успокаивает меня, – повторил он и улыбнулся. – Не знаю почему, но это успокаивает.
– Может быть, – сказал Керн.
– Это звучит странно, но это действительно меня успокаивает. Я чувствую себя так, словно я где-нибудь дома.
Керну стало не по себе. Он почувствовал, как у него побежали по телу мурашки.
– Я не знаю наизусть никаких стихов, – сказал он. – Я все забыл. Мне кажется, что прошла вечность с тех пор, как я ходил в школу.
– Я тоже забыл. Но теперь вдруг я могу все вспомнить.
Керн кивнул. Он встал. Ему захотелось уйти из комнаты. Рабе тогда заснет, и ему, Керну, не нужно будет о нем думать.
– Если бы только знать, что делать вечером! – сказал он.
– Вечером всегда мерзко. Читать мне давно уже нечего. Сидеть внизу и в сотый раз говорить о том, как прекрасно было