Красный закат в конце июня. Александр Лысков

      Сшит был плот ещё по снегу.

      Снялись с первым теплом, отзимовав у добрых людей в Заволочье за пяток резан из приданого молодухи.

      А сами они были новгородские. Тогда поголовно бежали ильменские славяне от многолюдья в поисках своего места на земле, на Север, как рыбы на нерест – метать зёрна в тысячелетние наслоения непаханых земель.

      Река словно заканчивалась, упираясь в высокую глиняную стену.

      Вблизи оказалось – бьёт в кручу, вытекая из-за поворота в обратном направлении и совсем другая с виду: извилистая, каменистая, с отлогими берегами.

      Синец направил плот в омут под обрывом, отдохнуть.

      Неожиданно за шест словно водяной ухватил.

      Рычагом Синец поднял со дна сеть и щуку в ней. Переломил рыбине хребет и выпростал добычу.

      Берестяные поплавки утянулись обратно в глубину каменными грузилами.

      Приткнули плот к берегу. На песчаном мыске утоптали лопухи.

      Синец ударил кресалом по кремню. Искры брызнули на растёртый мох. Оставалось раздувать огонь.

      А Фимке – чистить рыбину и потрошить.

      – Крапивна сеть[3]. Знамо, угра, – сказал Синец.

      В лесу взвизгнула собака, долго скулила.

      Послушали и решили, что на барсука напоролась, а то и на вепря.

      Нажгли углей достаточно.

      Через пасть рыбы насквозь до хвоста пропустили острый прут. Переворачивали на жаровне, пока в жабрах не перестало пузыриться.

      Ели и удивлялись, отчего собака не чует запаха, не бежит требуху жрать.

      А их пегая сука в это время уже висела с распоротым брюхом на ветке берёзы, подвязанная за заднюю лапу.

      Кошут[4] кромсал её ржавым ножом, вываливая тушку из шкуры.

      Голоса плотогонов Кошут давно услыхал.

      Пошёл на эти голоса и с высоты глинистой кручи, конечно же, не мог не заметить людей на плоту, сам оставаясь невидимым.

      Проследил, как они опоражнивали ставень[5].

      Атакованный собакой, не промедлил убить, вовсе не из страха, но лишь по привычке, всё равно как лисицу. Тем более что не заведено было в его народе, да в изобилии зверя, держать собак в помощниках. А кто заводил, у того их волки зимой выманивали и задирали.

      Рубище Кошута из мочалы с прорезью для головы было забрызгано свежей кровью.

      Лук, связанный из трёх можжевеловых хлыстов, валялся в траве.

      Из колчана торчала окровавленная стрела с кремнёвым наконечником. Кошут приторочил собачью тушку к поясу, закинул лук за спину и пошагал к стойбищу.

      Кошуту от кручи до стойбища напрямик. А чужакам вверх по течению ещё через три колена да один перекат, толкаться и толкаться.

      Им не ведомо куда, а Кошут давно дома.

      В сумраке летней ночи с высоты своих владений Кошут видит, как в пелене тумана на заречной луке возникает просвет и начинает расползаться. В центре проталины сверкает огонёк – это пришельцы устраиваются на ночёвку.

      Их появление взбудоражило семейство угорца.

      Нагие дети то и дело снуют из землянки и обратно, докладывают о переменах возле далёкого костра.

      – Суг![6] – приказывает Кошут.

      Огонь за рекой то гаснет, то разгорается столбом.

      То свет затеняет чья-то спина, то вдруг огромная тень кидается через край туманной завесы до самых звёзд…

      Пора творить оберег.

      Кошут надел праздничный сарафан жены, обвешался лисьими хвостами и вымазал лицо сажей.

      В таком виде угорцы призывали на помощь своих богов.

      – Хорд калиха![7] – крикнул он жене.

      Она вынесла обмазанную глиной корзину с раскалёнными углями. Кошут подхватил жаровню, тушку собаки и отправился на задки стойбища в ельник.

      Камланье у угорцев начиналось с того, что они первым делом на капище у пирамиды из булыжников раздували огонь, зажигали молодую ёлку, бросали в огонь тушку и несколько раз произносили:

      – Вэд энгем тол масе[8].

      Они верили, что лесной дух Истен-Мед вместе с дымом перенесёт образ молящегося – с сажей на лице, в нелепой