Одна отдельно счастливая жизнь. Записки художника. Виталий Вольф
люди все, вожди, все на портретах – неужели бабушка умнее их?” Короче говоря, я был в полной растерянности от услышанного.
“Теперь от войны спасется только Америка”. Я не представлял себе, где эта Америка. Но это, наверное, знал Гаврил Саныч, служивший во всемогущем НКВД. И тут же я бросился к соседке Вале, чтобы спасти ей жизнь, сообщив бабушкины слова. Валя, польщенная моим вниманием, бросается к телефону и звонит папе на работу: “Пап, давай, если будет война, уедем в Америку! Там никогда войны не будет!” Здание НКВД рядом, через двор от нас. И через десять минут Гаврил Саныч в форме и фуражке, как был, влетает в квартиру, высокий, бледный, трясущийся от страха. “Что? Где? Кто сказал? Где вы это услышали?” Валя говорит: “Витя сказал”. Он ко мне, схватил: “Кто тебе это сказал? Где ты это услышал?”, стал сильно меня трясти. “Говори, говори!” – “Да вот, утром бабушка газету читала, и мне сказала, наверное, это в газете прочитала!” – “А никому ты это не говорил?” – “Нет, никому, только Вале”. – “Ну слава Богу”. И он сел, помню, и стал отирать пот со лба. “Бабушка – дура. Так и скажи ей. Никакой войны не будет. Вообще никогда! Товарищ Сталин не допустит!” На этом дело и кончилось, но меня еще долго попрекали за глупость и не давали играть с Валей. Летом 1941-го Гаврил Саныч погиб на фронте. Я узнал об этом, когда вернулся из эвакуации.
Последнее лето перед войной
Кроме этой, простой, в нашей коммуналке было еще четыре “интеллигентных” семьи, ничуть не пострадавших в 37-м году. “НКВД” они, по-моему, остерегались, но держались с ними очень дружески. В одной семье были зубные врачи, в другой преподаватели английского, в третьей – муж и жена из торговли, четвертую не помню: две сестры, кажется, бухгалтеры. Обычно бабушка была занята на кухне, за мной она не следила. И я до позднего вечера торчал во дворе, где шла бурная веселая жизнь. Ее устраивали две дочери дворника дяди Левона, Нина и Тоня. У них была в нашем подъезде большая квартира на первом этаже. Они выносили во двор патефон, пластинки, угощенье и ситро, которые доставлял их брат, Володя, местный оголец-мафиози, и в углу двора устраивали танцы “до упаду”. Народу собиралось много, все веселились как-то, по-моему, преувеличенно шумно. У меня была своя табуретка, я сидел возле патефона, слушал и смотрел во все глаза, как “дворничихи” – завитые, напудренные и накрашенные – флиртовали со старшими ребятами или военными из военкомата. У нас во дворе был Ростокинский военкомат, а на улице из репродукторов неслись последние новости: “Наши самолеты разбомбили Лондон” или “Наши войска в Париже”. Иногда мы не понимали: чьи “наши”? Советские, что ли?
Летом 1940 года бабушкина двоюродная сестра, тетя Женя, собрала трех девочек-безотцовщин и меня (естественно, все жертвы 37-го года) и вывезла нас на месяц в деревню. Я впервые попал на природу и совершенно обалдел от обилия солнца, неба, цветов и чистого воздуха, носился как угорелый, совсем не зная деревенских опасностей. Однажды вышел на крыльцо с куском хлеба, намазанного