Одна отдельно счастливая жизнь. Записки художника. Виталий Вольф
всем этим адресам я ходил пешком. Иногда днем можно было увидеть, как в небе кружит немецкий самолет-разведчик. По нему били зенитки, а тревоги даже не объявляли. На улицах были военные патрули, но меня ни разу не останавливали. В витринах магазинов еще стояли старые консервы и разные продукты. Однажды осколок разбил у нас на улице стекло витрины, и посыпалась целая гора белых банок с надписью “CHATRA” – камчатские крабы. Я набрал целую сумку этих крабов, но мои соседки-кормилицы даже не стали их есть. Они приносили из столовой картофельные очистки и пекли из них оладушки. Я эти оладушки очень любил, казалось, ничего нет вкуснее на свете.
Во дворе у нас сделали какую-то военную овощную базу. Машины приезжали и разгружались по ночам. Мы, дети, помогали втроем-вчетвером таскать тяжелые мешки. За это нам давали картошку, лук, капусту, турнепс. Но главное, самое ценное – сухофрукты. Кое-что, конечно, мы припрятывали сами, по карманам. Я с гордостью, помню, приносил соседкам свой “вклад” в общий котел.
Соседки приглашали меня к себе, когда к ним приходили в гости военные дяди. Заводили патефон, ужинали, что-то выпивали, если у кого была гитара, пели песни. Когда электричество не работало, сидели при коптилке – керосиновой лампе; было весело, тепло, уютно, очень трогательно, как в кино. Девушки были всегда красивы: накрашены, причесаны. Военные были не простые, а командиры с “кубиками”. Сидели обычно в углу большой комнаты, где до войны жила женщина по имени Ася Семеновна. Но ничего в этой комнате трогать было нельзя, всё оставалось на своих местах. Девушки говорили, что война скоро кончится и хозяева вернутся. Когда начинались танцы, я уходил к себе, ложился на раскладушку и начинал размышлять обо всем увиденном за день. Меня очень радовало, что никто не спрашивал, где мои родители, кто они. Я все равно не знал что сказать, но боялся этого вопроса. Бабушка никогда не говорила со мной ни о маме, ни о папе. Только когда собирала маме посылку; всегда долго плакала. Мне казалось, что она за что-то очень обижена на маму. (За что именно, я узнал только сорок лет спустя.) Дети “врагов народа” в нашем дворе тоже молчали о своих родителях. Те, у кого всё было в порядке, ни о чем не спрашивали, только как бы слегка сторонились нас. Мне казалось – все понимали, что никто ни в чем не виноват, что в Москве всё может случиться с каждым, тем более во время войны. Между прочим, ставка Сталина была совсем рядом с нами, у метро “Кировская”, в подземелье Демидовского особняка на улице Стопани. У нас во дворе все это знали. Снаружи не было заметно особых укреплений или охраны. На площади Тургенева рядом со всеми любимой Тургеневской читальней, куда я еще ходил в первом классе, среди мешков с песком стояли две зенитки. Такие же зенитки стояли во дворе Дома пионеров. Я, помню, никак не мог себе представить, что немцы будут в Москве, тем более – на нашей улице Кирова. Поэтому не было страшно. А может быть, просто после 37-го года для тех, кто его пережил, всё самое страшное уже случилось.
Московская паника
Вообще-то, вспоминая Москву 1941