Манускрипт для восстания мемов. О филологическом романе XXI века. Из цикла «Филология для эрудитов». Юрий Ладохин
Слог – это рельефность, осязаемость мысли; в слоге весь человек, слог всегда оригинален как личность, как характер. Поэтому у всякого великого писателя свой слог: слога нельзя разделить на три рода – высокий, средний и низкий: слог делится на столько родов, сколько есть на свете великих или по крайней мере сильно даровитых писателей. По почерку узнают руку человека и на почерке основывают достоверность собственноручной подписи человека; по слогу узнают великого писателя, как по кисти – картину великого живописца» (из статьи «Русская литература в 1843 году»).
А. Черчесов, развивая мысль пламенного творца диатриб XIX века, думается, несколько смещает акцент, иронично заменяя становящееся архаичным понятие «подпись» на более современное – «дактилоскопия»: «Текст, когда он не врет, всегда обнаружит в себе то зерно, что в нем прорастет вопреки пожеланиям автора. Это как с отпечатками пальцев: если уж взялся за что-то, пеняй на себя» [Черчесов 2007, с. 372].
У писателя есть и оригинальная концепция преимуществ достижений дактилоскопии, причем, похоже, с тонким экивоком в сторону почитателей загадочных сторон дзэн-буддизма: «Просвещенная старушка Европа обнаружила удивительную близорукость, когда упорно отказывалась признать отпечатки пальцев важнейшей уликой, по которой можно определить личность преступника с погрешностью, близкой к нулю. Между тем на Востоке, не обремененном судебной казуистикой и вечными сомнениями в очевидном, испокон веков было принято вместо подписи использовать под текстом заключаемого договора узор собственной кожи с перста. Возможно, оттого, что он более соответствовал природе замысловатых иероглифов, а может, потому, что куда полнее воплощал идею личного следа, нежели казенная буква или трактующий ее, всяк по-своему (да к тому же подверженный соблазну подделок), чернильный росчерк пера» [Там же, с. 12].
Видимо, не желая расставаться с обретенной доктриной выдающих человека с головой следов частей тела, автор романа попытался (не без помощи иронии, конечно) представить себе в качестве обличающего отпечатка уже весь (!) организм: «– Трепло, – сказала девушка, сев за стол и закидывая ногу за ногу (сердце в Суворове чуть всколыхнулось, заерзало, но, не поддерживаемое овацией организма, оскорблено надулось, сбив шаг). Пошарив в соломенной сумке, она извлекла серебряный портсигар и прикурила пойманную в кольцо презревших помаду губ коричневую сигаретку. Трудно с ходу сказать, какой из нее литератор, но вот художником Адриана определенно была: не каждый способен доходчиво рисовать своим телом слова. Например, слово «томный»…» [Там же, с. 98].
Насмешливый тон (правда, местами с оттенком ерничества) при оценке нешаблонных способностей упомянутой Адрианы был подхвачен собратом по перу – французским писателем Жан-Марком Расьолем: «– Что она пишет? – спросил Суворов, чтобы сгладить неловкость минуты… – Прозу? Стихи? – Посередке: рифмованная проза психопатки, понявшей,