Коновницыны в России и в изгнании. Отсутствует
Набоков. Временное правительство. Архив Русской Революции).
«От меня требуют, чтобы сердце мое стало как камень. Меня хотят принудить вырвать из души и растоптать цветы души моей», – говорил он, и не успел он окончить эту фразу, как сверху, из ложи для публики, раздался истерический рыдающий женский голос «Нет, Александр Федорович, Вы этого никогда не сделаете, не надо!»
В «Предпарламенте» Керенский говорил свои речи, а навытяжку стояли два офицера по бокам с обнаженными шашками.
«Мне была противна самоуверенность Керенского», – пишет генерал Краснов, – «и то, что он за все брался, и все умел. Когда он был министром юстиции, я молчал. Но когда Керенский стал военным и морским министром, все возмутилось во мне. Как, думал я, во время войны управлять военным делом берется человек, ничего в нем не понимающий! Военное искусство одно из самых трудных искусств, потому что оно, помимо знаний, требует особого воспитания ума и воли. Если во всяком искусстве дилетантизм не желателен, то в военном искусстве, он не допустим.
Керенский – полководец!.. Петр, Румянцев, Суворов, Кутузов, Ермолов, Скобелев… и Керенский.
Он разрушил армию, надругался над военной наукою и за то я презирал и ненавидел его.
Генерал, где ваш корпус? Он идет сюда? Он здесь, уже близко? Я надеялся встретить его под Лугой?
Лицо со следами тяжелых бессонных ночей. Нездоровое лицо с белой кожей и опухшими красными глазами. Бритые усы и бритая борода, как у актера. Голова слишком большая для туловища. Френч, галифе, сапоги с гетрами – все это делало его похожим на штатского, вырядившегося на воскресную прогулку верхом. Смотрит проницательно, прямо в глаза, будто ищет ответа в глубине души, а не в словах; фразы короткие и повелительные. Не сомневается в том, что сказано, то и исполнено. Но чувствуется какой-то нервный надрыв, ненормальность. Несмотря на повелительность тона и умышленную резкость манер, несмотря на это «генерал», которое сыплется в конце каждого вопроса – ничего величественного. Скорее – больное и жалкое. Как-то на одном любительском спектакле я слышал, как довольно талантливый молодой человек читал стихотворение Апухтина «Сумасшедший». Вот такая же повелительность была в словах этого плотного, среднего роста человека, чуть рыжеватого, одетого в защитное, бегающего по гостинной между столиком с допитыми чашками кофе, угловатыми диванчиками и пуфами, и вдруг останавливающегося против меня и дающего приказания или говорящего фразу, и казалось, что все это закончится безумным смехом, плачем, истерикой и диким криком: – «все васильки, красные, синие, в поле!»
Со встречным поездом из Петрограда прибыли офицеры. Сотник Карташов подробно докладывал генералу Краснову, как юнкера обороняли Зимний Дворец, о настроении гарнизона колеблющегося, не знающего, на чью сторону стать, держащего нейтралитет. В купе входит Керенский.
– Доложите мне поручик, – говорит он, – это очень интересно, – и протягивает руку Карташову. Тот вытягивается, стоит смирно и не дает своей руки.
– Поручик, я подаю вам руку, – внушительно заявляет Керенский.
– Виноват,