Слабых несет ветер. Галина Щербакова
в Москве, в чистой постели, с чистой, легкой женщиной, которая пришла и положила ему голову на грудь. И было так хорошо, что хотелось плакать, но плакать от счастья он не мог, потому что у него тогда было горе. Больше он не попал в этот дом, где ему было хорошо, покойно и хотелось остаться. Случайный дом, случайная женщина. И вот через столько времени защемило сердце. А со стены смеялись молодые, и Павел пошел чинить крыльцо из расчета хождения по нему на костылях.
Он даже сделал чертежик и подгибал ногу, чтоб представить, как это может быть лучше. Дни шли за днями, и он не мог представить, когда хозяева вернутся. А вдруг не вернутся? Он мыл окна и тер подоконники, совсем уж не мужское дело, отчищал сковородки и кастрюли, уже гневаясь на женщину, так запустившую хозяйство. Ну что это за жизнь без порядка и чистоты? Почему-то вспомнилась Тоня, у которой в страшненькой комнате пахло человеческим жильем, вспомнил ее горячее податливое тело. Стало стыдно, как он уходил от нее, притворившись хромым. Ну не сволочь ли? Пока выносил на улицу матрасы и подушки, чтоб пробрало их холодом и ветром, опять вспомнил ту, москвичку, как же ее звали? Но, кажется, он и не знал. Хотя теперь имена в его голове чудят, может, и знал, да забыл уже навсегда. Хорошо, что эту вспомнил. Как ее? Ничего, ничего, она записана у него на стене, теперь не улетит. Сейчас пойдет и посмотрит. Он вернулся в комнату. Какой идиот! Он же побелил комнату, а на место имени повесил вот эту рамочку. Он тронул рукой рамочку, и она сказала ему: Тоня.
Павел побрился, надел чистую рубашку и пошел в общежитие.
Тони не было. С той минуты, как последнюю горошину из оливье склевал старый воробей, Тоня сказала себе: «Никогда больше!» Что было в этих словах, она сама толком не знала. Касалось ли это «никогда» всего мужского рода или это была заостренная обида только на Павла – бог весть. Скорее всего это был приказ себе, собственной слабости и, как оказалось, падкости на мужское внимание. Хотя какое там внимание? Ну не дал разбиться с лестницы! Так, может, лучше б дал. Тоня легко представляла себе смерть – это полное неприсутствие в жизни. Это окончательно сформулированное отделение от мира людей. Типа «пошли-ка вы все к черту!», а они возьми и пойди. А ты одна, и тебе хорошо. Не холодно, не жарко, не горько, не сладко, не громко, не тихо. Никак.
А потом еще в жизни случилась эта встреча. И он – здоровущий мужик – дал деру, прикрывая лицо козырьком. Ей так стало стыдно, что выть захотелось. И уже не умереть, а сделать что-то злое, больное. Она тогда на всех орала, пока ее не покрыли матом из тех, после которых слов уже нет. И она стала реветь и пошла вся в соплях домой и в результате заболела: у нее, у молодой, случился гипертонический криз, и она лежала две недели, а потолок над ней все кружил и кружил. Но и это прошло. В тот день, когда пошел к ней Павел, она как раз брела выписываться. Ноги были ватные, дрожащие, сердце билось в ямочке горла, хотелось все время пить, и она, чего никогда не делала, – откуда у нее такие деньги? – купила бутылочку воды и тихонько, стесняясь, пила по дороге.