Алгебраист. Иэн Бэнкс
они, посылая вас убить меня, стерли и эти воспоминания? А? Неужели ничего не осталось? А? – Он прикоснулся самым кончиком ротовой части пиявки к носу заключенного, отчего тот начал морщиться, дрожать и тихонько, по-щенячьи, поскуливать. – Что-что? Вы помните дом, дружище? Эх, хорошее было место, где вы чувствовали себя спокойно и в безопасности с людьми, которым доверяли и которые, может быть, даже любили вас. Что вы говорите? Что-что? Я слушаю.
Человек пытался отвернуть голову подальше, растягивая сморщенную кожу вокруг тех мест, где клыки вошли в тело; одно из них начинало кровоточить. Гигантская пиявка дрожала в руке Люсеферуса, все дальше вытягивая свой выстланный слизью рот, чтобы поживиться плотью с лица человека. Но когда пиявка уже была готова присосаться, архимандрит увел ее назад, и она повисла в его полувытянутой руке, раскачиваясь и напрягаясь и, судя по всему, испытывая искреннее разочарование.
– Это мой дом, господин убийца, – говорил человеку Люсеферус. – Здесь мое место, мое убежище, в которое вы вторглись, которое измарали, обесчестили вашим… заговором. Вашим покушением. – Голос у него дрогнул. – Я пригласил вас в мой дом, пригласил за свой стол… как это делают хозяева вот уже десять тысяч человеческих лет, а вы… а вы хотели только одного – навредить мне, убить меня. Здесь, в моем доме, где я должен чувствовать себя безопаснее, чем где-либо.
Архимандрит печально покачал головой, осуждая такую неблагодарность. На неудавшемся убийце была только жалкая тряпка для прикрытия наготы. Люсеферус содрал с него тряпку, отчего тот снова дернулся. Люсеферус уставился на него:
– Они тут с тобой немного поработали, да?
Он смотрел, как судорожно дрожат бедра несостоявшегося убийцы. Уронил тряпку на пол – завтра слуга заменит ее.
– Мне нравится мой дом, – тихо сказал архимандрит. – Правда нравится. Все, что мне приходилось делать, я делал ради того, чтобы мир стал безопаснее, дом стал безопаснее, чтобы жизнь всех стала безопаснее.
Он повел хоботной пиявкой в сторону гениталий убийцы, но та казалась теперь какой-то безжизненной, да и человек уже устал бояться. Даже архимандрит почувствовал, что развлечение его лишилось остроты. Он резко повернулся и, подойдя к котелку, установленному на широком ограждении резервуара, швырнул туда пиявку и сбросил с руки перчатку.
– А теперь мне приходится покидать дом, господин убийца, – сказал, вздохнув, Люсеферус.
Он снова бросил взгляд на свернувшегося кольцом членистотельника, изменившего цвет с коричневого на желто-зеленый – цвет лишайника, на котором лежал. От хоботных пиявок остались только грязноватые пятна на стенах и слабый пряный аромат, в котором архимандрит научился различать запах крови еще одного вида. Он снова повернулся к убийце:
– Да, я должен оставить дом, и очень надолго, и, похоже, у меня нет выбора. – Он начал медленно приближаться к человеку. – Всех полномочий не передашь, ведь в конечном счете, особенно когда дело касается важнейших