Убыр: Дилогия. Шамиль Идиатуллин
меня увидеть, – и сказал:
– Нет.
Голос был сдавленным, что понятно. Тон был не слишком понятным. Или я его все-таки обидел чем?
Ладно, разборки и выяснения отношений не в моих интересах. Перейдем к делу.
– Слышь, Лех, – сказал я, отбросив неловкость. – Ты можешь, короче, у родителей узнать, можно мне сегодня у тебя заночевать? То есть и мне, и сестре.
У Лехи глаза, кажется, дернулись. Я торопливо добавил:
– Она доставать не будет, и шахматы – только если ты захочешь. Всего на одну ночь. Ну или на две.
А сам напряженно прикидывал, что говорить, когда Леха спросит о родителях. То есть он-то, может, и не спросит – а его мать наверняка спросит. Не удержится. И что мне говорить, чтобы и вопрос исчерпать, и папу с мамой не… как это… скомпрометировать.
Но Леха не спросил. Он уточнил, не меняя положения:
– А оно тебе надо?
Если бы он напрямую поинтересовался – я бы стал врать про ремонт, годовщину свадьбы или про то, что родители решили взять нас с Дилькой на слабо и теперь мы типа должны выдерживать какие-то там условия пари.
А вот от такого жлобского вопроса я лопнул.
– Надо, – ответил я. – Лех, копец как надо.
Присел рядом с ним и коротко, без подробностей, но все равно много рассказал о бреде, который бурлил дома. Леха слушал вроде внимательно, вернув наконец шею в человеческое положение. Когда я откипел, он немного помолчал, плавно покачав ладошками, и сказал:
– Да это у всех так.
– В смысле? – не понял я, понял и взорвался: – У всех? У всех, блин, фильм ужасов в спальне, сперва как дохлые валяются, а потом восстают – и вообще нечисть какая-то по каждым углам творится?
– Нечисть надо отгонять, – сказал Леха, не отрываясь от блестящих червячков, дрожащих на поверхности ручейка.
– Пинками?
– Чесноком.
– Ага. У меня папаня за эти дни чеснока съел больше, чем Розенштейны за год.
Гриша Розенштейн учился в параллельном классе. В прошлом октябре в разгар гриппового карантина мы с Лехой завалились к нему смотреть коллекцию монет и были усажены тетей Леной, Гришкиной мамой, за обед, память о котором обжигала меня до сих пор.
– Ты еще осину и крест предложи, – сказал я заводясь. – Не хочешь – так и скажи.
Леха согнул правую руку, сунул ее в бутон шарфа, выдернул золотой крестик на цепочке и протянул его мне, так же глядя вниз.
– Иди ты на фиг, мы мусульмане, – сказал я.
Леха по-гусиному стал перемещаться ближе ко мне, будто таща самого себя за цепочку.
– Лех, кончай, – предупредил я.
Леха потерял равновесие и повалился плечом на меня. Но не унимался, мелкими рывками пытаясь всунуть крестик мне то ли в зубы, то ли в глаз. Я замахал руками, не грохнулся и поспешно вскочил – готовый уже двинуть этому дебилу в пачку. Но дебил сам неловко повалился в подтаявшую грязь и теперь неловко ворочался, потому что так и дергал за цепочку, точно пытаясь вытянуть себя,