Гайдебуровский старик. Елена Сазанович
не останутся.
– Ну, в вашей истории Викентьевна точно останется. Вам чего-нибудь принести от нее… Для памяти?
У меня не было памяти о Викентьевной и быть не могло. А вот у Аристарха… И я вспомнил о сумке.
– Ну, ту сумочку… В розочки. Которой она так отважно била машины по стальным мордам.
– Хорошая память, – Сенечка улыбнулся. – А ее вы помяните здесь.
– Помяну здесь. И похороню здесь. И сохраню здесь навсегда в своей истории. И поэтому здесь побуду один.
– Я понял. Только для меня открывайте двери. И для домработницы. Может, мы пока единственные живые для вас.
Сенечка закрыл за собой двери. И аккуратно повесил табличку «Закрыто». Он был умный парень.
Я облегченно вздохнул. Во всяком случае, на какое-то время я был полностью закрыт от жизни. И она не сможет вломиться мне в двери.
Эти несколько дней, на которых была табличка «закрыто» пролетели для меня мгновенно. Я лихорадочно изучал дело старика. Его записи, в которых с методичной четкостью были указаны не только цены на вещи, но и их биография. И эта биография неодушевленных предметов оказалась чрезвычайно увлекательной, и мне чудилось, что не просто мертвые вещи окружают меня. У каждой из них была душа. Я словно читал приключенческий роман, со множеством глав, где были и погони, и выстрелы, и смерть, и победа, и слезы, и страх, и радость. И меня уже не удивляло, что старик отказался от людей и от самой жизни. Он заменил и семью, и детей, и друзей и саму жизнь чужими биографиями, которые, наверняка, были гораздо увлекательней его собственной, если бы она состоялась. Может быть, поэтому он так долго прожил? И, по словам Викентьевны, совсем не менялся, не старел, что заменил собственную жизнь сотнями чужих жизней. И прожил сотни чужих жизней, так и не познав настоящую жизнь. В которой не так много удач и так много потерь.
Пару раз забегал Сенечка. Первый раз, чтобы рассказать о похоронах Элеоноры Викентьевны. Я слушал вполуха, поскольку меня не очень интересовали чужие похороны, хотя старушку было искренне жаль. И я даже пару раз промокнул глаза платком. Не играя в печаль, а печалясь. А во второй раз он мне принес хозяйственную сумочку в розочки. Все что осталось от Викентьевны для ее друга антиквара. И я демонстративно, при Сенечке ее аккуратно сложил в шкаф. Для будущей истории. Которая вряд ли кого заинтересует когда-нибудь. И состоится.
Сенечка на прощанье посетовал, что никто не отозвался на его объявление по поводу домработницы.
– И как вы тут, дорогой, один-одинешенек справляетесь? – вздохнул он на прощанье.
Я вздохнул вслед за ним. Справлялся я не плохо. Пока. Но что будет завтра, если все мои припасы закончились, вещи покрылись пылью. Выходить я опасался. Я боялся соприкосновения с миром, в котором играл чужую роль, и который уже мне не принадлежал. А вдруг этот мир меня разоблачит? Но, похоже, когда я сегодня доем последнюю консерву, завтра придется табличку «закрыто» снять. Как бы мне этого не хотелось.
Но «завтра» распорядилось иначе. Фортуна вновь легко пошла