Сон в летнюю жизнь. Повесть. Перевод с чешского. Мария Червинкова-Ригрова
пять в месяц и выходит, а то бы по миру пошли.
– Почему Вы себя чужой считаете, раз давно уже здесь?
– Да кто ещё-то? Сама я из Пржибрама, милостивая барышня. Когда меня сюда как в лес послали, все меня окликали – Боже, Отче Небесный! – как паршивого пса! Ни одна живая душа доброго слова не молвила, – женщина всхлипнула.
– Что же Вы не вернулись в Пржибрам?
– Милостивая барышня, мы уже принадлежим общине. Так повелось. Избавление придёт, а долг давний, – и спешно, как могла, добавила, – Но есть и порядочные люди, есть.
– Вас ещё тогда в той деревне взяли?
– Ох, нет, милостивая барышня! В своей деревне так и не выросла. Мама моего служила у некоего Турнова и отдала парня учиться стекольному делу… Когда я ещё служила в Плзне, там и мой служил стрельцом. Так слово за слово, он дослужился и взял меня. Работал на нескольких стекольных заводах, даже в Яблонце и Гайде, а это уже в немецкой сторонке.
– Но ведь и хорошее у Вас было? – расспрашивала Ольга.
– Может и было, да не заметила, пока глаза смотрели! Но глаза стали слабеть, когда стекло помогала дуть, чтобы на жизнь заработать.
– А что сам не успевал?
– Пока был здоров, старался, милостивая барышня, старался, работящий был, непьющий. Даже товарищей вокруг себя собирал. Каждую неделю мне по десять чистых золотых на стол клал. Мясо я тогда каждый день варила, и дети чистыми ходили, как на подбор.
– А как же с Вами беда случилась? – спросила Ольга.
– Да уж по Божьей Милости, барышня, бедняку его Крест посылается. Детки у нас один за другим рождались. Целых пятеро уродилось, а потом стали болеть. Сколько денег ушло на лекарства, а потом на похороны, когда всё же умерли! Сколько я тогда роптала-плакала! Грешна перед Господом Богом, а Он Милостивый Боже ведал, потому моих бедняжек к себе и забрал. Только младшенькую мне оставил – Аничку. Но хуже стало, когда мой начал болеть. Подхватил жабу и сдал. В доме ни гроша не осталось, я целыми днями до полуночи стекло выдувала. Глаза от той работы слабеть и начали, когда уж совсем невмоготу стало, жгло их, уже совсем видеть не могла. И если находила что поприличнее из одежды, тут же продавала и так до последнего.
Ох, золотой мой кормилец, быстро ушёл! Ох Боже мой, как тяжко было видеть его лежачим! Дома уже и одеяла не осталось, а приданое у меня ладное было, красное да белое, так что быстро продалось. Вот и подумала, как нам жить дальше? Живым – живое, а покойному только саван и нужен, чтоб земле предать. Так и продала всё своё приданое. Как мужа схоронила, так с глазами совсем худо стало: правый глаз совсем ослеп, ничего не видел. Пошла в городскую управу помощи просить, а там сказали, что ничем помочь не могут, спросили, откуда родом и послали куда глаза глядят, до хозяйской общины.
– В такую даль! – воскликнула Ольга, – Из Гайда на юг Чехии!
– Вот так и бродим от деревни до деревне, и мало где подвозили, всё больше пешком. Да на Всех Святых выпал первый снег, а дитё в лёгкой