Кукольник. Родриго Кортес
ключом и, пропустив хозяина вперед, прихрамывая, побежал следом.
Преподобный Джошуа Хейвард промчался к иконе, поднял лампу и обомлел. По щекам изображенной на иконе Богородицы тянулись две извилистые кроваво-красные дорожки.
– Кто это сделал? – прошипел он и вдруг замер.
Уголок левого глаза зазолотился отраженным ламповым светом, и оттуда вдруг скатилась крупная ярко-красная слеза.
– Черт!.. – охнул священник и тут же прикрыл рот ладонью.
– А я вам говорил, масса Джошуа, – укоризненно пробурчал сзади Томас.
Преподобный протянул вперед дрожащую руку. Коснулся назревающей – на этот раз в правом глазу изображения – капли пальцем и сунул его в рот. Жидкость была теплой и соленой – пожалуй, от крови и не отличить.
С минуту или более преподобный переводил дух и соображал, что будет делать дальше, как вдруг понял, что «слез» более нет, и те две, что он успел увидеть, были последними!
Некоторое время он не решался, а потом все-таки взял икону обеими руками и аккуратно снял ее со стены. Развернул и растерянно хмыкнул. Задняя поверхность холста была ровной и сухой. Преподобный поставил икону на пол, точно напротив лампы, быстро присел рядом и попытался найти отверстия, сквозь которые могла протекать эта жидкость…
Ничего!
Тогда преподобный снова развернул икону к себе лицевой стороной, криво усмехнулся мгновенно промелькнувшей мысли о колоссальном розыгрыше, встал, решительно поднял и повесил икону на место, секунду поколебался, а затем вытащил из рукава платок, послюнявил его и тщательно стер с золотистых щек Богоматери обе красноватые дорожки.
– Вот и все, Томас. И никаких тебе слез.
В тот самый момент, когда преподобный протирал икону платком, Джонатан уже рассматривал получившуюся косичку из седых волос и ярко-красной ленты. Пожалуй, это выглядело даже красиво, а главное, его поразило странное ощущение, схожее с тем, что наполняло его в то утро, когда впервые проснулся в отцовской кровати, – ощущение святотатства. В то же время чувствовал он себя великолепно!
Он еще раз осмотрел голову и обратил внимание на то, что она стала как-то еще суше. Веки окончательно провалились внутрь глазниц, щеки втянулись, тавро в виде буквы V стало необыкновенно выпуклым, а некогда полные губы разошлись в стороны, обнажив крупные белые зубы и светло-коричневые, твердые, как дерево, десны. Джонатан взвесил ее в руке – она даже весить стала меньше!
«Надо будет спросить Платона, как он это сделал», – решил Джонатан, поставил голову обратно в шкаф и, сладко потянувшись, взглянул на часы – половина третьего. Но спать почему-то не хотелось.
Трудно сказать, в чем тут дело, но с тех пор, как Джонатан стал полновластным хозяином в доме, он почти перестал спать. До двух-трех часов ночи возился с куклами, в пять-шесть утра вставал и читал Геродота или Ювенала, а чаще всего своего любимого Сенеку, затем выезжал на плантации, и только когда наваливалась жуткая послеобеденная жара, он поступал так же, как и все белые в этих