«Ночные летописи» Геннадия Доброва. Книга 1. Геннадий Добров
помогли. Другие предлагали – давайте примем его без экзаменов (настолько понравились рисунки). И голоса разделились… а вдруг это не он нарисовал, давайте всё-таки сделаем экзамен. (Вот такое вынесли решение и сказали отцу.) И буквально тут дня через три начались экзамены.
Жили мы это время у родственников отца с Алтайского края, из села Зимино. Я их просто стал называть дедушка, бабушка и тётя Нюра, хотя на самом деле они мне не приходились дедушкой и бабушкой. Дедушка Фатин был родной брат рано умершей матери моего отца (моей настоящей бабушки), а тётя Нюра приходилась старшей сестрой моей настоящей бабушки.
Дедушка приехал в Москву ещё в 20-х годах, здесь он стал учиться на медика. Потом привёз сюда с Алтая из своей деревни Зимино Ольгу Павловну, свою будущую жену, и свою сестру Нюру. И так вот они жили на Смоленском бульваре, 13, на Садовом кольце, у них там находилась квартира (потом я расскажу о них подробнее). Факт тот, что мы остановились у них, в общем, всё это было как-то в центре, как будто само собой разумеющееся – раз мы приехали в Москву, значит, тут у нас есть и родственники, и они нас принимают, и они нам рады, и они нам готовы помочь.
Я только помню, что уже через несколько дней я оказался в акварельном классе этой художественной школы. Я, конечно, никогда не работал в коллективе, в Омске я всегда рисовал один, и даже с матерью, с отцом мы почти никогда не рисовали вместе. В общем, я развивался один, как какая-то дикая трава. Куда ветер подует, туда и я наклонялся, и обратно, и как бы высоко и вольно держал голову.
Первые шаги в художественной школе. Гена рядом с учителем
А здесь приходилось сразу тесниться. Теснота создалась такая, что прямо некуда было ни ногу поставить, ни руку. Всем детям, которые держали экзамены, выдали одинаковые деревянные мольберты на ножках, так что можно было и стоя рисовать, и сидя, как хочешь. Рисовали натюрморт, и я тоже вместе со всеми.
Через много лет потом отец вспоминал эти мои первые уроки рисования в Москве. Он говорил: Гена, что с тобой сделалось? Почему ты стал тихий, скромный какой-то, застенчивый в обществе? Ведь когда мы только приехали в Москву, ты другим был – энергичным, уверенным. Какая-то девочка, говорит, тебе загораживала натюрморт, так ты её сразу подвинул и смело поставил свой мольберт, чтобы тебе было удобно рисовать. Я, говорит, тогда даже удивился, поразился, как быстро ты смог адаптироваться в этой московской среде. Что же сейчас с тобой случилось? Почему ты сейчас какой-то забитый стал, какой-то тихий?
Я ему ничего не ответил, потому что откровенности взаимной у нас никогда не существовало, он всегда находился в роли учителя. Он вообще, как говорится, был учителем по жизни. Я уже рассказывал, что он преподавал в сельской школе, хотя сам ещё учился в старших классах. Потом учился в театрально-художественном училище с педагогическим уклоном. Много самостоятельно читал, изучал тайны рисунка, живописи по репродукциям, по книгам, по разным альбомам, которые имелись в библиотеке. Но то, что он узнавал из этих книг, не поддерживалось