Омертвение. Ушедшие в небо. Ярослав Толстов
сворачиваем от набережной к ряду пятиэтажных домов. Впереди приветливо светятся окна крошечного гастрономического магазинчика, скорее павильона, и я хмуро думаю, что может там найдется что-нибудь горячее или, на худой конец, горячительное – я успею по быстрому зайти и захватить чего-нибудь. Но, прежде, чем мысль успевает оформиться, а мы – дойти до павильона, как яркий свет в нем гаснет и жалюзи опускаются с такой поспешно-стью, словно кто-то в павильоне специально ждал нашего появления. Выходит женщина – уж это-то точно настоящая женщина… по-моему… – с сумкой, в беретике и сапожках с квад-ратными носами. Она смотрит на часы и тщательно закрывает павильон. Женщина стоит в круге бледно-желтого света от фонаря, и, даже несмотря на метель, мне ее хорошо видно – челка цвета красного дерева, яркий макияж, пухлые губы, накрашенные коньячным цветом далеко за контур, возраст за тридцать, причем скорее далеко, чем близко за тридцать. Меня она видеть не может, на Кужавского же смотрит равнодушно и быстро уходит, опережая его метров на шесть.
«Женщина» останавливается, чтобы в очередной раз поправить застежку на сапоге, а ко-гда снова идет, в ней что-то меняется, и я не сразу понимаю, что именно. Только, когда Ку-жавский сворачивает к небольшой незаасфальтированной горке, соединяющей один двор с другим, я осознаю, что в его походке, во всех движениях, до того словно расслабленных и рассеянных, появилась уверенность и упругость, он больше не бредет бесцельно и бестолко-во, он идет в определенном направлении. Он идет за женщиной. Я убеждаюсь в этом, когда мы проходим через два двора и небольшую футбольную площадку. Кужавский идет не так уж быстро, но расстояние между ним и женщиной постепенно и ненавязчиво начинает со-кращаться. Ветер рвет капюшон с его головы, и он придерживает его руками, изредка по-кашливая, и его каблуки едва слышно постукивают по припорошенному снегом льду.
Район, по которому мы идем, мне знаком – он состоит из множества дворов и множества углов. Дворы очень хорошо просматриваются из конца в конец, что очень затрудняет мое продвижение – то и дело приходится ждать, пока женщина, а следом за ней и Кужавский скроются за очередным углом, выскакивать из-за своего и мчаться к тому, за которым они исчезли, чтобы повторить все заново. Красться огородами не представляется возможным – слишком много всяких заборчиков и решеток, а густых изгородей, за которыми можно ук-рыться, здесь нет – новостройки, голые, необжитые. Окон светится уже совсем мало, фона-рей почти нет, темно, и то и дело я обо что-нибудь спотыкаюсь, несколько раз даже чуть не падаю, но злиться и чертыхаться некогда. Я испытываю самый настоящий охотничий азарт, дело, судя по всему, близится к развязке, и я почти уверена, что сейчас-то и пойму оконча-тельно, что хранится в этой маленькой шкатулочке, которую Кужавский до сих пор стара-тельно прятал внутри себя, под хамством, весельем, любовью к работе и усиленным интере-сом к женскому