Художник зыбкого мира. Кадзуо Исигуро
маленькие толстенькие записные книжки, открывал их и показывал мне столбцы тесно написанных цифр, что-то без устали поясняя размеренным внушительным тоном. Он прерывался лишь изредка, чтобы взглянуть на меня и убедиться, что я по-прежнему внимательно его слушаю. В такие мгновения я торопливо бормотал: «Да-да, конечно».
Хотя тогда я, разумеется, еще не в силах был понять, о чем толкует отец, да к тому же он часто использовал профессиональный жаргон и сопровождал свою речь длиннейшими расчетами, ни малейшей скидки не делая на возраст своего собеседника. Но я и мысли не мог допустить о том, чтобы прервать его и попросить что-то объяснить. В голове моей крепко сидела мысль: меня допустили в гостиную только потому, что сочли достаточно взрослым, и теперь я обязан понимать все взрослые разговоры. Мое чувство стыда шло рука об руку с ужасной боязнью того, что в любой момент отец может потребовать от меня несколько более пространного ответа, чем «да, конечно», и тогда игре конец. И хотя проходил месяц за месяцем, а отец меня так ни разу ни о чем и не спросил, я тем не менее с ужасом ожидал каждой очередной «деловой встречи».
Теперь-то мне ясно, конечно, отец никогда и не надеялся, что я сумею уловить нить его рассуждений, но я до сих пор не могу понять, зачем ему понадобилось подвергать меня подобным испытаниям. Возможно, ему хотелось, чтобы я с ранних лет уразумел: согласно его ожиданиям, в надлежащее время именно мне придется взять в свои руки семейный бизнес. А может, ему казалось, что мне, как будущему главе семейства, совершенно необходимо быть посвященным во все его теперешние решения, чьи далеко идущие последствия повлияют, возможно, на мое положение, и таким образом, как представлялось, наверное, моему отцу, у меня будет меньше поводов жаловаться, если я унаследую не слишком процветающий бизнес.
Но однажды, когда мне было пятнадцать, отец пригласил меня в гостиную для беседы совсем другого рода. Как обычно, комнату освещала одна-единственная свеча и отец сидел в центре созданного ею светового круга. Только вместо шкатулки я увидел перед ним тяжеленную керамическую пепельницу и был очень озадачен: эту пепельницу – самую большую в доме – обычно подавали только гостям.
– Ты все принес? – спросил меня отец.
– Да, как ты и велел.
Я положил перед отцом стопку рисунков и набросков, выглядевшую довольно неопрятно: бумажные листы были разного размера и качества и многие сильно покоробились от красок.
Я сидел молча, пока отец просматривал мои работы. Он подолгу изучал каждый листок и откладывал его в сторону. Осмотрев почти половину, он сказал, не глядя на меня:
– Мацуи, ты уверен, что здесь все твои работы? Может быть, одну или две ты все-таки забыл мне принести?
Я ответил не сразу. Он поднял на меня глаза и спросил:
– Ну?
– Да, правда, может быть, одну или две я захватить забыл.
– Вот именно! И «забыл» ты, несомненно, те работы, которыми больше всего гордишься, так, Мацуи?
Не