Добровольцы. Николай Алексеевич Раевский
случае, в названии радостное), верстах в 5–6 от города и забились в хату. У летчиков было много сала и колбасы, но от усталости я ничего не мог есть и, скорчившись, повалился около плиты. Лежал так несколько часов. В голове был какой-то кошмар. Брызнули мне в лицо кипящим салом (нечаянно, конечно), но не было воли переменить положение.
В ночном морозном воздухе, совсем, казалось, рядом, загрохотали тяжелые орудия. Все поднялись, выбежали из хаты. Звездочки неприятельских шрапнелей вспыхивали где-то близко от нас. Обозы рысью понеслись дальше по Арабатской стрелке. Я долго шел пешком – было слишком холодно. Потом устроился на подводе казака-астраханца, которого сам подвез днем, и доехал с ним до Чакрака. Было часа два ночи.
Утром 18 октября начался тяжелый поход через пустынную Арабатскую стрелку. Есть совершенно нечего. На восемьдесят с лишним верст три-четыре хатки. Проснулся утром в Чакраке совершенно разбитый. Нашелся один милый волноопределяющийся, который предложил мне кусок хлеба и половину своей банки консервов. Свет не без добрых людей… Казак, который вез меня накануне, уехал вперед, пока я еще спал. Долго шел пешком один, пока не пристал к обозу одной из корниловских батарей. Достал кусок совершенно мерзлого хлеба, и, как ни пытался согреть его, ничего не вышло. Так и пришлось жевать нечто ледяное. Большую часть дороги шел пешком – мороз больше 10°, с обеих сторон море и, вдобавок, пронизывающий ветер.
Ночью… (несколько слов стерлось)… в маленький хутор… нетопленых комнатах набилось столько народу, что нельзя было повернуться. Когда часть обозов уехала и стало чуть свободнее, мы повалились на пол друг на друга. Хотя мне жестоко жали ноги какие-то бравые казаки, а в комнате, благодаря пробитой стене, температура была ниже нуля, но все-таки я заснул. Очнулся от холода часа в четыре ночи. Оказалось, что комната полна офицеров Сводного Гвардейского кавалерийского полка. Я представился, и ко мне отнеслись очень любезно. Утром с обозом гвардейцев добрался до Арабата…
На этом заканчивается уцелевший отрывок дневника, веденного в России. Возвращаясь на фронт, автор заболел болезнью Вейля (эпидемической желтухой) и принужден был остаться на батарейной базе вплоть до момента эвакуации.
На «Херсоне»
2 ноября. Не помню, где я последний раз писал свой дневник, – кажется, в дико холодном номере «Астории» в Феодосии. Кроме нескольких листиков, мои записки погибли недалеко от Севастополя во время последнего отступления.
На обложке новой книжки – английская надпись: «Empire Reporting Book».
Пишу на «Херсоне», который полным ходом несет нас в Константинополь, а дальше… в Японию, Францию, Индию или еще куда – никто по-настоящему не знает. Мы уже так привыкли к самым невероятным приключениям, что и новое окончательное путешествие из России никого особенно не пугает и не изумляет.
А ведь если всмотреться глубже, то вряд ли в мировой истории найдется много зрелищ, равных по своему трагизму нашей эвакуации. Сто двенадцать