Добровольцы. Николай Алексеевич Раевский
офицерский смех. Друг друга не видим. Одни голоса.
– Так вот, господа, – нельзя нашему брату музыку слушать. Развращающе действует…
– То есть почему развращающе?
– Перестает хотеться воевать.
– Вздор, Казаков… музыка – музыкой, война – войной.
– У кого как… говорят, когда были в Киеве, один вольнопер из-за этого застрелился. Приехал с фронта, пошел на «Сказки Гофмана», а ночью хлоп… Оставил записку – воевать больше не могу, быть дезертиром не желаю.
– Кто-нибудь сочинил для чувствительности… Теперь таких людей нет.
– Уверяю тебя, правда.
– Тогда, значит, больной!
– А ты думаешь, мы все очень здоровые? Один у другого не замечаем…
Электрическая каемка вокруг белой раковины опять горит. Линко, терпеливо скучавший во время симфонии, довольно улыбается. Никогда не слышал Собинова.
Все благо: бдения и сна
Приходит час определенный,
Благословен и день забот,
Благословен и тьмы приход…
Жаль, без грима. Пожилой человек со складками вокруг рта. На висках заливы. В лейб-гвардии Сводно-конном полку сын-корнет. Юрий Леонидович[5]. Тоже старше Ленского.
В прошлом году «Вертера» было грустно слушать. Тусклый, стареющий. Сегодня, как до войны. Только не смотреть на эстраду.
И память юного поэта
Поглотит медленная Лета,
Забудет мир меня…
Идем ко входу на Нахимовскую площадь… Похрустывает гравий. Звякают юнкерские шпоры.
– Господин капитан, скажите по совести – разве не развращает? Либо рассказ Лоэнгрина, либо война…
– Вам, Казаков, когда надо явиться в училище?
– Не позже часу.
– Значит, вагон времени… Переедем на ту сторону – выкупаемся. У нас отличное место около Михайловской батареи.
Пришлось нанять ялик. Катеров уже нет. Перевозчик не торопится. Поскрипывают уключины, мерно опускаются весла. Черная вода при каждом ударе вспыхивает бледными огоньками. Казаков опустил в море руку. За ней тоже бежит светящийся след.
С добровольцами-матросами встречаюсь мало. Часто слышу разговоры о них. В плохую погоду жалеют, особенно те, кто боится морской болезни. Сиди все время на корабле. Наверное, в кубриках повернуться негде. Насандаливай разные рукоятки, мой палубу. И самое главное, качка. Не служба, а даже и не сказать что. Должно быть, оттого старые матросы и стали такой сволочью.
Когда на солнце градусов сорок пять тепла, а гавань, как пруд, говорят иначе. На суше жарятся в толстых суконных френчах. Летнего обмундирования мало. Завидуют полуголым и босым.
– Какая же это, к чертовой матери, война… Полная безопасность, жратва на ять, с утра до вечера солнечные ванны… Плавучая санатория – стоит на ряжки посмотреть.
– Ловчильня… Там, кроме офицеров, и моряков-то настоящих нет. Знаю великолепно… Возьми – наши киевляне-реалисты… Целая компашка… В прошлом году служили в канцелярии,
Убит незадолго до эвакуации из Крыма