Петр Иванович. Альберт Бехтольд

      Сегодня Ребман впервые вышел во двор вечером.

      Ну и тишина!

      Но не так, как на Шафхаузенщине, где уже предчувствуешь конец дня и знаешь, что ты дома, – эта тишина чужая, жуткая… Не слышно колокола – ни бьющего, ни звонящего. Ни стука молотка. Ни скрипа телеги. Ни шагов или голосов прохожих. Ни огонька вокруг.

      Дома, бывало, выйдешь вечером на прогулку вверх по Бюльвегу, так тебе весь мир как родной, знаешь точно: вон там Халау. А вот внизу – Остерфинген. А там альпийский паром, Рейн и Швиц. А с этой стороны, за горой – Баденские земли.

      Здесь же даже и не поймешь, есть ли кто вокруг, кроме нескольких обитателей господского дома.

      Он смотрит на звездное небо. Это он всегда любил: заглядывать «в мир иной» и представлять себе, что же там есть на самом деле.

      Те же ли это звезды, что дома? То же ли это небо? Или оно у них, у русских, особое, как и вера их, и душа?

      И где ж она – родина, Швейцария? Неужели никто и не вспомнит там о нем?

      Ребман стоит и смотрит, водит рукой: должно быть, она где-то там, в той стороне:

      – Доброй ночи, Швитцерлэндли![12]

      Это он произнес уже вслух, громко. Но никто ему не ответил…

      Он вернулся к себе. Сел за стол – горничная уже зажгла керосиновую лампу – подпер голову руками и задумался.

      Любопытно, чем они там, дома, заняты? Что поделывают? Вот бы перенестись туда и хоть словечком с кем-нибудь перемолвиться!

      Глава 8

      Наконец и к царству батюшки-царя незаметно подкралась весна. В одну ночь наступила она, Ребман никак не ожидал такого в «глухой и мрачной» России. Просто как в сказке: рябина под окном в цвету, соловьи, лес. Куда ни глянь – цветущая белизна. И внутри – ликование, словно ты влюбился, сам того не желая. Ничего иного и не хочется, как только вспорхнуть и лететь, лететь все выше и выше…

      Воскресным утром, по давней привычке, Ребман отправляется в церковь. Сначала, правда, спросил позволения: что если и это из разряда тех вещей, qui ne sont font pas.[13]

      – Конечно же, можно, – говорит Маньин, – это никому не воспрещается.

      – И когда пойдем?

      – Когда хотите. Утром, до обеда. Или в обед.

      – Да? И можно просто так входить, когда вздумается?

      – Ясное дело. Богослужение длится не более получаса, а потом начинается сначала, и люди могут приходить и уходить, когда им удобно. В городах церкви всегда открыты, во все дни недели, в любое время можно зайти помолиться, даже когда нет богослужения.

      – И иностранцы могут входить в храм?

      – Разумеется! Церковь открыта для всех.

      Вот Ребман и пошел.

      Но и здесь все показалось ему чужим, даже более чуждым, чем все то, что он до сих пор видел,