Работорговцы. Черный пролетарий. Юрий Гаврюченков
знает, что они знают? – Щавель степенно утёр усы, хотя у него внутри всё горело.
– Из Новгорода приезжали их допрашивать. Постоянно приезжают, – кивнул хозяин централа. – Ты спросишь у них своё. За дорогу и что тебе ещё нужно. Басурманских лазутчиков часто ловят. Но они наши, русские, ничего о тех краях не ведают. Настоящих, из-за речки, нечасто принимаем, но есть кое-кто, – Князев подмигнул, и это так не вязалось с его манерой говорящей коряги, что в бесстрастном взоре Щавеля загорелась тусклая искорка интереса. – Это загадка. У каменного попа да железны просвиры, во рту желчь, из глаз искры?
– Светлейший откровенен с тобой, гражданин начальник Воля, – смиренно молвил Щавель.
Карп ухмыльнулся и махнул завхозу, дескать, банкуй, не отлынивай.
– В чём отгадка?
Литвин по очереди озирал компанию, но ответа не дождался.
– Тебе Лузга потом скажет, – обронил командир. – Он крепко в теме.
«Не уважают! – металось в голове обделённого пониманием сотника. – Трут о чём-то промеж себя, а меня за мальчика держат».
– У стен есть уши, – примирительно сказал Щавель.
– У холмов есть глаза, – продолжил Карп.
– А язык доведёт до цугундера, – закончил Воля Петрович.
При этом достигшие полного согласия мужи удовлетворённо заулыбались, а не знавший известной поговорки сотник обиделся. Стиснул зубы, но, чтобы не показать виду, вымученно растянул губы в стороны и стал похож на дрессированного голодом волка.
– Пленные басурмане – это хорошо, – взгляд Щавеля сделался стылым, старый лучник к кому-то примеривался. – После обеда ты найди мне пачку бумаги и карандаш да подай самого преступного лиходея.
– Сделаем, – с заметным довольством сказал начальник тюрьмы и хотел что-то добавить, когда его прервал стук в дверь.
– Запусти его, – рыкнул он завхозу. – Кто ломится?
Ломился вольнонаёмный офицер с красной повязкой дежурного помощника на левом рукаве кителя.
– Разрешите доложить, заключённые объявили голодовку. Мечут шлёнки с баландой через кормушку. Баландёру рыло обварили, он на больничке.
– Ужин не готовить, – распорядился начальник тюрьмы и положил себе на тарелку истекающий жиром кусман из серёдки печёного язя. – Хотят голодать, пусть голодают. Не стой в дверях. Иди сюда, возьми пирожок.
Лучики тепла доверчиво глядели в окно одиночной камеры. Асгат Шарафутдинов по кличке Соловей стоял у решки и смотрел через реснички на волю. В душу лезла грусть, опять щемило грудь, и Соловей растирал её по кругу.
Заточение в каменном мешке медленно убивало его. Соловей был слишком велик, могуч и тяжёл, чтобы сиднем сидеть без глотка свежего воздуха. Сердце он начал чувствовать через месяц заточения. Скудная кормёжка, жестокий режим содержания и цепные псы режима не добавляли здоровья. Владимирский централ пил жизнь вёдрами. Лежал на сердце тяжкий груз, он давил, и давил ощутимо.
Через