Поворот. Д. Орман
и до восьми лет от жил там, затем переехал и последующие сорок лет провел у нас… Я могу различить. Можно петь, правильно произносить звуки, за год натренировать голосовые связки так, чтобы акцент сошел за индивидуальные особенности речи, научиться затыкаться, лишь только устал, но сорок лет чужой артикуляции вывести практически невозможно.
Он сердито смотрел на меня, пока не осознал, наконец, чего нам на самом деле стоит «акцент» Монро. Это не вина Монро.
После этого я три раза умолял гаранта о моем назначении в Элион, каждый раз с замиранием сердца ожидая решения и снова и снова получая тот же ответ: послы не могут быть назначены в государство, с которым мир официально не подписан.
В четвертый раз Трен все же внял мне. Подействовало мое настоятельное требование о получении личной квалификации от Ирта Ривенхарта, которое привело к новому оттиску на моем досье: «К общему делу непригоден». У нас это означало попросту: шпион.
Но именно там, в Пагале, черных горах, судьба уготовила мне пропасть глубже, чем каньон Вандерлины, чистый фол; и события того года то вгоняют меня в краску, то наполняют печалью и осознанием той беспомощности, которое до сих пор наваливается на плечи при мыслях о злосчастном семьдесят девятом годе. Тогда и выяснилось, что пограничные отряды единственные, кто имеет право открывать огонь без предупреждения и по парламентерам, и по кому угодно, и нет у нас с Элионом ни одного договора, и если уж они делают то, что должны делать, то делают это всегда, исправно и без промедлений. О, нас с Хартли впустили: мы все же два молодых олуха, мечтающие увидеть изумительный Ло, два дня в Пагале – и мы должны были отправиться в Ло, и все было бы в порядке, если бы этот престарелый идиот Монро, наше зеркало в торговом союзе, с размаху не поздоровался со мной на улице.
В голову такое бы ни пришло, разве что бедняга обкурился, или вовсе рассудок потерял! Да и я тоже хорош – вместо того, чтобы ответить тем же, и добавить изящную чушь про фамильное сходство или отмахнуться, я остановился как вкопанный, совершенно определенно указав на то, что узнал его, потом почему-то пожал плечами, и пошел дальше.
Меня спасло лишь то, что хватило ума уговорить себя не бежать, а, сделав круг через квартал, вернуться в гостиницу, запихнуть разрешение на въезд в пиджак – чтобы желтый край не торчал, но карман оттопыривал, сесть за стол – чтобы колени не подгибались, и влить в себя спиртного чуть больше чем обычно – чтобы голос не дрожал.
И делать более ничего не оставалось, кроме как считать секунды, будто в медленном вальсе, до того момента, без предупредительного стука в дверь, за один щелчок отмычки я отказался лицом к лицу с четырьмя солдатами и Хартли, стиснувшего зубы и вцепившегося в плечи своих конвоиров. У него было раздроблено колено.
«Вы Ренеди Ривенхарт?» – спросили меня. Я киваю – глупо отрицать.
«Вы знаете этого человека?»
Разумеется, знаю, ответил я. У кровати стоят его вещи. На вещах –