Будь здоров, жмурик. Евгений Гузеев
появятся, ушли по своим домам, чтобы не мешать. Будет ли Люба рядом, или я ее переживу – об этом как-то не думалось. В комнате только маленький круг освещается огарком кем-то подаренной церковной свечи, свет на границе круга еле-еле касается моего спокойного лица.
Все остальное еле просматривается в гуталиновом мраке. Лишь в окне где-то мелькает неоновая надпись, призывающая хранить деньги в сберегательной кассе. Хранить и хоронить – какие похожие слова.
И вот все, кранты, часы пробили свои двенадцать металлических ударов. Раздается осторожный, но настойчивый стук в дверь. Понятно, что к электрическим звонкам тот, кто стучит (вернее та, которая), относится с презрением. И что вы думаете? В последний момент в своем циничном сценарии я решаю сделать вид, что меня нет дома. Но этот гость… Нет, опять же, конечно, гостья – дама в черном балахоне и с косой в руках. Итак, она, пораскинув своими мумиозными мозгами, сует в дырочку замка острие своей косы и начинает ковыряться в нем. Скрипит и скрипит, хоть уши закрывай. Но нет, у меня ведь еще засовы внутри, дверь не поддается. А замок – финский, особый. Короче, уходит, оставив записочку, нацарапанную старчески дрожащим почерком, мол, когда вас можно застать, где мы, товарищ, могли бы встретиться, очень уж у меня важное дело и т. п. Ах, как я буду ухмыляться, глядя в окно на нее, стоящую в полумраке, и с чувством глубокого неудовлетворения ждущую троллейбуса на остановке. Хотя нет, последний раз, когда я об этом думал, у меня был трамвай. Но это не так важно. В общем, так наивно иногда играло мое воображение. Ну циник я, циник и черный юмор люблю, что вы хотите.
А между прочим, моя первая любовь Валя Синичкина на тот момент была уже на том свете – острая смертельная болезнь, кажется лейкоз. Вы, конечно, будете смеяться, но и моя вторая любовь, успевшая стать случайно законной супругой на целых три медовых месяца, Лида, – и та попала туда же. Несчастный случай (нет, я ни при чем). И вот, побыв недолго вдовцом, я снова не один. Теперь вот Люба, которая хорошо готовит и сервирует… Нет, с ней все серьезно, и несколько лет совместной жизни убедили нас обоих, что мы нужны друг другу. Но в моей душе осталась та сусека, в которой я хранил и те юношеские противоречивые ощущения чего-то вроде любви к двум предыдущим своим, тоже юным и несмышленым, дамам, хотя при их жизни так и не разобрался, насколько серьезны и надежны были эти чувства.
Так вот, Люба… Я ее любил как взрослый человек, несмотря на то, что не умел толком повзрослеть во всем остальном. Наверно это о чем-то говорит. Так серьезно и надежно можно было бы еще любить своих детей, но их не было, ибо на это решиться в то время я еще не был готов. Родителей? Нет, я детдомовский и о своих предках ничего не знал. Кстати, жизнь в детдоме не была детством как таковым. Может быть поэтому, когда я стал взрослым, с некоторым запозданием что-то вроде детства проснулось во мне. По этой причине, наверно, и всплывает во мне иногда эта подростковая черта – быть пофигистом и циником. Странно как- то получается: дети, прячущиеся