Конец золотого века. Григорий Вахлис

      Поглощенный музыкой герой безуспешно (дважды!) пытается наладить свою интимную жизнь. Разумеется, совершенно невольно освятив эти попытки призраком пылкой и романтической влюбленности. Не найдя взаимности, запускает фонтан своей страсти вручную. Allegro con brio![7]Каковые упражнения совпадают с разучиванием конкурсной программы. И в этой удивительной оркестровке вдруг находит ряд простых и гениальных ходов, вернувших судьбе ее подлинное лицо!

      Перетрудил руки. Началось воспаление сухожилий. Неудивительно! Следствие – категорическое запрещение играть. Отставить травмирующую деятельность! К пианино не подходить!

      Врач, посвященный исключительно в инструментальные тонкости проблемы, прописывает очень дорогой препарат. Боль исчезает, подвижность же пальцев и кисти остается прежней, – как и обещалось в напечатанной мельчайшим шрифтом подробнейшей инструкции.

      Первая в цепи случайность, из которой родилось открытие: потерявшая чувствительность рука кажется чужой, даже совершенно незнакомой. Чьей-то! Чьей угодно. Таинственной дамы под вуалью, в шелковой перчатке тонкопалой. Лаково-фортепианной продавщицы белья с Маальстратен, зулусской нежной и сильной рукой… «Йа, йа, баас!» Анемичной бледнокожей – худышки-датчанки с водянистыми умирающими глазами. О, ее слабая беспомощная ручка! Все, все они! Гадкая итальяшка с первого курса! Ленивая еврейка-виолончелистка с похотливо выпученными очами, жирная декан, мелькнувшая велосипедистка, да кто ты только хочешь! Легкомысленно и с очаровательным юмором относится к своей слабости и делится открытием, назвав изобретенный метод в честь картины Крамского. Той самой «Незнакомки», где призрак счастья на мгновение открывает навстречу бездонные глаза – чтобы тут же навсегда исчезнуть в суете улиц. Мы смеемся.

      Действие чудо-спрея рассчитано на 5–7 часов, так что остается масса времени. Не имея других занятий, изобретатель вращается по естественной орбите – общежитие- консерватория. Слоняется по коридорам, надоедает и мешает. Задевает товарищей и педагогов. Тоскливо балуется травкой и алкоголем. Часами томится в буфете. Забредает и в пустые учебные классы. Мучается запретной музыкой, страстью невыносимой и неотвратимой, несравнимой с той, зудливой и однообразной. И, увы, так немногим подвластной. Кто только не тукает, не звякает, извлекая нечто голое, одинокое, не дрочит гаммы, пока наконец, понукаемый ближними, не разражается тупейше надцатым Концертом Таковского, или прыгуче-похабной постмодернистской симфонией Сяковского, чтобы, в конце концов, с чувством глубочайшего унижения забросить все это к чертям собачьим. Этот бесталанен, тот бесхарактерен, а тот разбросан. Та просто дура с абсолютным слухом. Обучаются миллионы, постигают единицы. Прочие становятся профессорами, музыковедами,