Экслибрис. Ояр Вациетис
той войне выжгли
дотла, –
он тоже чует запах горелого.
Он – мчась по ступенькам –
еще выстраивает те формулы,
что заставят шататься фундамент физики,
скрепляя который,
сгорели многие, –
и снова воняет гарью.
И по всей квартире,
по всей улице,
по всему городу
паленого серый запах.
Я просыпаюсь
в час предрассветных сомнений
и по уши зарываюсь в серый и рыхлый пепел,
по которому мы ежечасно
и ежеминутно
бредем к своим
собственным радугам.
Мы каждое утро,
порядком еще не проснувшись,
влезаем в этот
вчерашний
густой серый пепел
и, почти не задумываясь,
трамбуем его,
превращая в асфальт на сегодня.
Прийти
Все выбираю – с какой стороны
войти, возвращаясь, в Ригу?
И еще – в какую –
бодрую или сонную, в лучах солнца
или лучащуюся огнями?
Это ведь важно – как войти.
Таким образом,
как именно того хочется,
чем именно дышится –
травой луговой или же
сеном, алый ты
мак или камня холод.
Такое богатство – когда есть из чего
выбирать среди
отсутствий и расставаний,
щекочущих спину
жарких мурашек,
когда Рига входит в сон миражами.
Тогда неважно – сладким ли, горьким,
лишь бы – пробиться
туда, где сердце прописано –
пролиться дождем
или кротом прорыться.
Это, похоже, единственное, к чему
никак не привыкну.
Сон о войне после войны
Ах, вы,
сны о войне,
о войне после войны,
так долго не шли вы,
а теперь идете,
так неоспоримы,
как родимые пятна,
по телу живому
с кожей выжженная печать.
Ах ты,
войну по-другому видевшая
и меня сейчас
ежесекундно видящая,
следом за мной идущая,
зачем ты входишь
в сон этот,
мне одному устрашающе свойственный,
так, как свойственны
остальным язва и головные боли?
Ах ты,
вечное возвращенье назад,
несгибаемо честное,
неважно
день ли, ночи ли черный деготь.
Ах ты, запретная невозвратность,
аистовая трясина
домой зовущая,
// из совестей совестливейшая –
Ах ты, непроглядная ночь,
ах ты, шлюха,
мальчишкам и бандитам,
ах ты, автомобильчик,
не газик, не грузовик,
из тех машин,
что мы изобретаем
во сне.
Ах ты, дорога,
сквозь черную ночь,
с вырубленными огнями,
лишь по наитию.
Ах ты,