Глина. Стихотворения. Юрий Казарин

      Кто-то вскрикнул: «Баба Настя!» —

      где-то в небе, высоко.

      Сыплет смутное ненастье

      вкось сухое молоко.

      Вязнет солнышко на хлебе.

      Дождик к горлу подошёл…

      Лишь бы тот, который в небе,

      бабу Настю не нашёл.

      Но кто-то за спиной —

      как женский крик ночной,

      безрукий, рукопашный —

      невидимый, но страшный —

      не ходит, не стоит,

      он явлен ниоткуда

      последний смертный стыд,

      преображённый в чудо.

      Ну, здравствуй, тень моя

      из ужаса и дыма.

      Ты – имя бытия,

      но ты неуловима.

      То шмель пинается. То муха

      Гомера вытянет из тьмы.

      То тишина. То гибель слуха

      в грядущем шорохе зимы.

      Из леса, брошенная всеми,

      осина вышла. И окрест

      она стоит одна, как время.

      Как крест пылающий. Как крест.

      Сивый, больной, поддатый,

      жизни на три копейки —

      вот деревенский Данте

      в валенках, в телогрейке,

      в думах, в своей простуде,

      вечно в обнимку с твердью:

      ангелы – это люди,

      переболевшие смертью.

      Прошла гроза, хорошая гроза,

      стремительно, как в радости – страданье,

      переливая страшные глаза

      из мирозданья в мирозданье.

      Могучая таинственная связь

      моей земли, эфира и озона —

      как будто пашня в небо поднялась,

      и облака – как призрак чернозёма.

      И в небесах увидишь мужика,

      склонившегося над хрустальным плугом.

      Сейчас он перепашет облака

      и поперёк, и вдоль, и полукругом.

      И станет тесно между двух зеркал:

      в одном – душа, в другом – душа и тело.

      В одном я к жизни новой привыкал,

      в другом она цвела и зеленела.

      Гроза идет, хорошая гроза,

      и за руку сквозь свет ведёт рябину,

      переливая синие глаза

      из глины в глину.

      Всё перед снегом пахнет солью.

      Сидим, чужие, у огня:

      вот небо с головною болью,

      из неба пущенной в меня.

      Вот, насосавшись смерти, пчёлы

      почти рассыпались, как свет,

      как переходные глаголы,

      переходящие в предмет.

      Запахло снегом и Гомером,

      и деревенским Данте. Да,

      и осенью, где водомером

      не исцарапана вода.

      Шаги, шаги, шаги, а человека нету.

      Но чувствую, сейчас попросит сигарету.

      И спички… И ещё… Ну, в общем, огонька,

      чтоб от него в горсти – прозрачная рука.

      И видно сквозь ладонь Вселенную в горсти