Крымская дорога. Майя Никулина

      Время твоё отошло и ждёт.

      Имя иссякло и опустело…

      В низкой ограде трава растет —

      это восходит душа из тела.

      Вольноотпущеннице судьбы,

      райской страдалице и жилице,

      как ей не терпится воплотиться

      в розовый камень, траву и птицу,

      только бы к дому поближе быть.

      Только б стереть роковой предел

      краткой, бездумной и нежной плоти…

      Долго и горько из наших тел

      осиротевшая боль уходит.

      И, не умея оставить нас,

      вдруг обступает апрельским садом

      и расцветает легко и рядом,

      вытянув розы до самых глаз.

      Пристань и город у тёмной воды.

      Морок сиреней полночных.

      Как мне добраться до этой беды?

      – Катером, – скажут, – короче…

      Катером, катером, с белой толпой,

      вдоль берегов окаянных,

      дальше души моей полуживой,

      шёлковой, злой, бездыханной,

      дальше моих неспасающих строк…

      Море внизу и в тумане,

      камни стареют, мелеет песок,

      сохнет трава в Инкермане.

      Справа и слева над узкой тропой

      круглые, частые луны…

      О, не вчера ли мы были с тобой

      единолики и юны?..

      Сохнет на камне соль.

      Море о берег бьёт.

      В сердце такая боль,

      будто уходит флот.

      Парусный, молодой,

      яростный, как тоска,

      выпростав над водой

      белые облака.

      Просто глядеть вперед

      с легкого корабля.

      Он – ещё весь полет,

      мы – уже все земля.

      Нами уже стократ

      вычерпаны до дна

      суть и цена утрат.

      Только теперь догнал

      юный несмертный грех —

      все мы в урочный час

      недолюбили тех,

      что провожали нас.

      Гордости последняя твердыня,

      времени простое торжество.

      – Помнишь, как мы были молодыми?

      – Я ещё не помню ничего.

      Я ещё живу твоей победой,

      августейшим месяцем, теплом,

      скоротечной сладостью побега,

      звёздами под самым потолком,

      утренним сиянием колодца,

      грозной правдой слова твоего.

      – Знаешь, как всё это отзовется?

      – Я ещё не знаю ничего.

      Просто я иду в ночной пустыне

      и уже не вижу с высоты,

      как цветут в оставленной долине

      чёрные и белые цветы.

      До самого синего моря

      большая дорога ведёт.

      Сухой терпеливый цикорий

      до самого снега цветёт.

      И столько любви и согласья

      в обычном осеннем труде,

      что сердце не вынесет счастья

      и тайно