Крымская дорога. Майя Никулина

      Конец сезона. Первое ненастье.

      Испарина на гулких площадях.

      Предчувствием ненужного несчастья

      сжимает горло. Сохнет на губах

      густая соль несказанного слова…

      Как будто поезда и корабли

      отпрянули от сердца и земли

      и обнажили берег и основу.

      И белый город, сбывшийся во мне,

      гудел, как время, свыше и извне,

      стекал к воде и поднимался в гору,

      жестоко обступал со всех сторон,

      как высший суд и как земной закон,

      и был, как жизнь и как могила, впору.

      Упало небо тесного вокзала.

      Бегучий свет разлучного огня

      пылал на рельсах.

                                И судьба кричала

      вокруг меня и впереди меня.

      Лес был слепой, капельный,

      в утре, в росе, в дожде…

      Леший ходил похмельный,

      с блёстками в бороде.

      Леший стоял усталый

      возле больших стволов,

      лешему было мало

      сытных лесных хлебов.

      Как он хотел в долину,

      где, позабыв о нём,

      женщина гнула спину

      над голубым бельём.

      Леший боялся шума,

      всхлипывал, как птенец.

      Тихо стоял и думал —

      вышла бы наконец!

      Лучше бы за грибами,

      тропочкой, за холмы…

      Встретиться бы глазами,

      помнить бы до зимы.

      Редкие троллейбусы скрипят,

      топчутся у красного огня.

      Десять остановок до тебя.

      Десять остановок до меня.

      Город начинается, как лес,

      город поднимает до небес

      песню коммунального гнезда —

      мы её не слышим никогда.

      Яростная, гулкая тоска

      кружит снегопад и листопад…

      Песня соловьиная сладка —

      соловей ни в чём не виноват.

      В каменном орешнике живём,

      песни одинокие поём,

      маемся у леса на виду,

      горла запрокинув в темноту.

      Я ещё маленько потерплю,

      пятачок заветный накоплю…

      Помолчу у песни на краю, —

      проезжай – я мимо постою…

      Друзья мои,

      сладчайшими словами

      не воротить и рук не отогреть…

      Как я хотела раньше умереть,

      чтоб никогда не расставаться с вами.

      Поэты, голодранцы, крикуны,

      живые дети смерти и войны,

      последние погибшие солдаты,

      ни перед кем уже не виноваты,

      посмертной славой не защищены.

      Оставшиеся грозно молодыми,

      застывшие в ребяческой гордыне,

      глядите нам, незнаемым, вослед

      весёлыми и страшными глазами…

      Не в том печаль, что нет вас рядом

                                                          с нами, —

      в