.

      В георгина лепестки уставясь,

      шёлк китайский на краю газона,

      слабоумия столбняк и завязь,

      выпадение из жизни звона,

      это вроде западанья клавиш,

      музыки обрыв, когда педалью

      звук нажатый замирает, вкладыш

      в книгу безуханного с печалью,

      дребезги стекла с периферии

      зрения бутылочного, трепет

      лески или марли малярия —

      бабочки внутри лимонный лепет,

      вдоль каникул нытиком скитайся,

      вдруг цветком забудься нежно-тускло,

      как воспоминанья шёлк китайский

      узко ускользая, ольза, уско

      По коридорам тянет зверем,

      древесной сыростью, опилками,

      и – недоверьем —

      дитя с височными прожилками,

      и с лестниц чёрных

      идут какие-то с носилками —

      все в униформах.

      Провоет сиплая сирена,

      пожарная ли это, скорая,

      пуста арена,

      затылок паники за шторою

      мелькнёт, и ярус

      из темноты сорвётся сворою

      листвы на ярость.

      Он не хотел на представленье,

      оставь в покое неразумное

      дитя, колени

      его дрожат, и счастье шумное

      разит рядами, —

      как он, его не выношу, но я

      зачем-то с вами.

      Горят огни большого цирка,

      прижмётся к рукаву доверчиво —

      на ручках цыпки

      (я плачу) – мальчик гуттаперчевый…

      Скорей, в автобус,

      обратно всё это разверчивай,

      на мир не злобясь.

      Они не знали, что творили:

      канатоходцы ли под куполом

      пути торили,

      иль силачи с глазами глупыми

      швыряли гири,

      иль, оснежась, сверкали купами

      деревья в мире.

      Поднимайся над долгоиграющим,

      над заезженным чёрным катком,

      помянуть и воспеть этот рай, ещё

      в детском горле застрявший комком,

      эти – нагрубо краской замазанных

      ламп сквозь ветви – павлиньи круги,

      в пору казней и праздников массовых

      ты родился для частной