Тысячелетник. Андрей Бауман
по определению, но именно поэтому оно заставляет поэта всякий раз менять средства высказывания на чуть ли не диаметрально противоположные, поскольку всякий раз, даже когда написанное представляется точным и соответствующим сути, строю, внутренней форме предмета, обнаруживается, что какие-то очень важные вещи (возможно, самые важные) остались непроизнесенными. Отсюда напряженные попытки дать сказаться совершенно разным вещам, требующим, разумеется, кардинально различных способов говорения.
В связи с этим особенно, может быть, значимы стихи социально-исторического характера, где звучит тема войны и концлагерей («Солдатские кладбища», «Братья», «“Дано мне тело…”», «Россия и после», «Восточный фронт» и др.), тема судьбы России и ее земли, которая с каждой отнятой жизнью становится «старей и горше»:
ладонями своих монастырей
незрячее ощупывая небо,
глотающее лагерную пыль,
на огненных настоянную травах:
одна на всех – сестра и поводырь,
покоящая правых и неправых.
Как читатель я благодарен поэту Андрею Бауману за его верность традиции, в том числе традиции гражданской поэзии, за содержательное новаторство, за произрастающую плотность слова, вьющегося подобно дереву (стихотворение «Дерево») – с его «достатком световым», «кроной корневой», «солнцетоком», за «двоякодышащее слово».
Андрей Бауман по образованию философ, и стихи вроде процитированного «Андрогина» отсылают нас не только к религиозной мифологии и каббалистической трактовке первых глав Библии, но и к Платону с его «Пиром» (ср. стихотворение «Пир богов»), где, кстати, рассказывается миф об андрогинах.
Я мог бы привести и другие примеры, иллюстрирующие то главное, чем движима поэзия Андрея Баумана, но время предоставить слово самому поэту. Могу лишь пожелать читателю этих стихов испытать то же чувство, что испытал Алкивиад, внимая Сократу: «Когда я слушаю его, сердце у меня бьется гораздо сильнее».
Событие стиха
Возможность говорить о стихах Андрея Баумана заранее настроила меня на неуместность в разговоре – игры; вернее, игры как стеба, этой мучительной судороги-попытки подражания падшего существа подлинной игре существа горнего, великому стройному танцу Вселенной перед лицом Малельдила, от описания которого так захватывает дух при перечитывании «Космической трилогии» Льюиса. Но серьезность слога Баумана – не напускная. Это, скорее, истовая трепетность очевидца чуда: Андрей – христианин, и что такое Фаворский свет, проницающий и преображающий мир («Не погубить пришел Я мир, но спасти…»), делающий воду – истинно водой, дерево – деревом, статую – символом, ум – разумом, темную историю народов и культур – путем и смыслом, через придание всему ангела-хранителя (первый привкус рилькевской ангелолатрии – «…И ветви-центробежцы – взрыв, поток – / Спешат вовне: расширить власть живого, / Под сень свою малейший взять росток… / Но как двоякодышащее слово / Идет в доречевой его исток, / Так дерево землей пребудет снова»