Геометрия побега. Стихотворения. Александр Петрушкин

      Так вырой же тьму из могилы,

      чтоб – как колыбель —

      качалась она средь стеблей

      предрассветных стрижей,

      сгоняемых скрипом сосны

      в навесные углы,

      стучащейся с нашей

      прозрачной, как мы, стороны,

      что вырыла нас

      и лопаткою птичьей звучит

      над каждой цикадой,

      как будто хозяйка бренчит

      в прихожей костями, детьми —

      разменяв лишь лицо, а не цвет,

      начавши с конца,

      поскольку сначала нас нет

      ни в кадре, ни в клюве,

      ни в этом фонарном бельме.

      Как будто есть тьма —

      мы себе ковыряем бельё

      Стоим у сосны между бёдер,

      поднявшихся в свет,

      кроша в темноту, то, что

      [после прошедши] кольнёт.

      Порезавшись крапивою сухой,

      ты дышишь, удивляясь расстоянью

      с её молчанием, и спелый перегной

      земле передаёт своё дыханье,

      крапиву он роняет в небеса —

      и верится пока ещё крапиве,

      что есть в её молчании леса,

      строения (и что немного кривы

      все эти построения её),

      что дышит Бог в рыжеющий затылок,

      что перегной когда-нибудь спасёт

      пуская сок в какой-нибудь отрывок,

      в её порез, который, как язык

      зелёным хлорофиллом мокнет

      в горле,

      её порез с моим заговорит,

      и их молчанье долгое умолкнет.

      И вот ты раздвигаешь двойника

      через тростник, в котором он клубится,

      ещё туман [почти что не вода,

      а ключ от птицы, что ей не разбиться

      даёт возможность]. Говорит со мной

      двойник соломенный, садящийся на плечи,

      саднящий горло – вот, как божемой,

      тростник меня раздвинул вдоль и лечит,

      выращивает мокрое лицо, шагает по лицу

      как бы в печали, и август смотрит

      пристально за мной —

      кутёнком, заблудившимся в причале,

      чтоб слышал я, как шелестит тростник,

      олений глаз закрыв наполовину,

      и мокрый, словно смерть, двойник журчит,

      меня [перед собой] как дно раздвинув.

      Свет кожу стирает дочиста —

      кто ходит на месте пустом?

      Его ремесло переносное,

      как бабе, вносить меня в дом.

      Внесёт и забудет на время

      в среде голубиных людей,

      накинет на яблоню темень,

      царапая горло ветвей.

      Меня поцарапав однажды,

      как будто котейка, дом-шар

      воздушной и смертною жаждой

      смотрел, как (его ли?) душа

      выходит из яблока красного

      и светится, где за окном

      дом в стороны все расширяется,

      идя