Оренбургский платок. Анатолий Санжаровский

      Марец[146].

      На дворе уже рядилась молодая весна.

      Под окнами темнел грязный снег.

      Я лёжкой лежала с гриппом.

      С вечера трудная куражилась надо мной температура. Жар-сороковушка. К свету вроде помягчело.

      Вижу: дверь под слабой пружиной приоткрылась на палец, ясно нарисовалась Пушкова лапка. Под её рывком дверь насилу подалась ещё. Неслышно, без звука серой лентой втёк отощалый гулливый коток наш.

      Уже при солнце (полоска его отогревалась ещё живым вечорошним теплом на оконном боку расписанной цветами печки) заявился с грязными ногами рыцарь ночи со свидания. Постоял на тряпке у порога – вытер! – выгорбился в беге. Толкнулся в протянутую руку мою. Трётся. Как же, соскучился за ночку…

      Коты – ну хитрая что да ласковая публика.

      И умнющая же!

      Потёрся с минуту какую, поворковал, будто попросил прощения за шалые ночные вольности во дворе с блондинистой вавилонской блудницей Сонечкой (они «дружили домами»). И снова на улицу. К бедовой к соседушке своей Сонюшке Вовк.

      Только его и видали.

      В марте и котов забота сушит…

      Едва пропал с виду Пушок мой, ан слышу слабый хлипкий стон снега под ногами и стук в дверь.

      – Сыновец! Сашоня! – отрываю парубка от уроков; на высоких тонах учил взубрятку какой-то стишок. – Сынок! Глянь-ка ну, кому это мы край спонадобились там.

      Саша живой ногой обернулся в момент.

      – Ма, – шепчет, – Два Удара – Восемь Дыр! Не отворять? А?

      – Раз нагрянул этот погостёна[147], пускай.

      А сама думаю: «Какое движение… Один жених на двор. Другой со двора. Везетень весь день! Весна что значит…»

      Комната враз стала тесной, зябкой, как только усунулся горой этот старый бабский угодник.

      Не успел ноги за порог занести, уже лыбится. С такого с дурахи много масла не выбьешь.

      Молчаком пихнул кепку под мышку, одавил ладонью остатние сивые уже кудерюшки над ушами-лопушками. Прикачнулся к дверному косяку.

      Стоит себе полыхает бестолковой радостью на все боки.

      – Здравствуй, хозяюшка! – горлопанит. – Не мало ли Вас? В тоске не ждали ль нас? Весела ли Ваша хата? Не простужается ли Ваша госпожа печка? Не кашляют ли Ваши вельможные панночки мышки-норушки? Здоровы ли Ваши кокурки и пироги?

      И потише, с поклоном:

      – Низкий поклон Вашей большой пригожести…

      Проговорил Рассыхаев это вроде как не без смущения.

      Потупился.

      Приветом своим распотешил меня этот слонушка.

      Но виду я никакого не подаю.

      Знай, баба, свои спицы да смалчивай.

      Лежу не улыбнусь в ответ. Приподзакрыла чуток глаза. Выжидаю. Хочу поймать, а куда это гужеед гнёт?

      А может, кумекаю, кокурошник[148] выронил из памяти, за каким кляпом залетал сюда давеча? Ему что, брякнул – слово улетело. Взабылось…

      Ан нет! Слышу, как он тихо-натихо пеняет себе:

      – Не торопись… Человек ты простой, у двери постой… По барину говядина… Стой и жди! Понял, разнесчастный двукочий