Внутренние голоса. Катерина Осипова
придумать способ не касаться джинсами сидушки единственного стула. Мне казалось, что даже секундное касание тут же сделает меня очень, очень грязной – грязнее матраса, тряпки-одеяла и пыльного воздуха. Я нашла более-менее чистый кусок желтоватой «одежки» для той штуки, которую отец кладет под голову. Подкладывала кусок себе под ягодицы, когда садилась. Сворачивала рулетом, убирала в пакет и оставляла на крошечном холодильном аппарате, когда уходила.
Есть хотелось ужасно. Он не купил мне вообще ничего, то есть, буквально ничего, что можно было приспособить для утоления голода. В холодильном аппарате лежала луковица – такой продукт с очень терпким и колючим вкусом, от сока которого по щекам струились слезы. Какая-то пищевая ценность в луковице была, но тогда все ели, чтобы получить удовольствие, а не калории и микронутриенты. А луковица была ужасно невкусной.
Мне хотелось есть и хотелось как можно быстрее проглотить эту обиду, за которую почему-то стыдно именно мне, а не отцу. Он сказал, что еды нет и опять улегся спать, как ни в чем не бывало.
Завалился в комнату за час до меня. В ожидании его прихода (с обедом), я рассматривала вещи и книжки, что были на полках стеллажа, называемого «стенкой». По большей части, один только хлам, пахнущий прелыми осенними листьями. А вот на самом верху, прямо на виду, кое-что интересное. Стопка тонких бумажных изданий, на которых стоит значок: «18+». Что бы это не значило.
Издания аккуратно сложены на единственном чистом прямоугольнике деревяшки. Мне показалось, что они были нарочно выставлены напоказ – так, чтобы я наверняка их увидела и, может быть, даже полистала. Дешевые, безвкусные. Женщины все как один с высветленными до экстремальной сухости волосами и большими набухшими грудями, будто где-то за кадром их ждали голодные младенцы. У них были розовые губы – такие бывают, если торопливо облизывать рожок с замороженной белковой смесью, подкрашенной клубничным или малиновым витаминным сиропом. Тексты, дополняющие картинки, одновременно увлекали и отвращали – что-то подобное ощущаешь, когда рассматриваешь в Зоологическом саду диковинное насекомое, воссозданное по кальке из прошлого.
Когда отец вошел в комнату, я торопливо складывала стопку обратно на место. Уши горели огнем, я так зачиталась, что даже не услышала, как со стуком и скрежетом отворилась общая дверь, а дешевые стоптанные ботинки с грехом пополам дошаркали до скрипучей комнатной двери.
Лежа в это же время на белом кресле в лаборатории, я пыталась расфасовать хаотичные воспоминания по кулькам и сложить где-нибудь в углу памяти, мол, потом наведу порядок. А еще пыталась унять вспышки света под веками из-за мельтешащих у стены фигур – их было уже три. Одна – я. Другая – я Тридцатилетняя. Третья – тоже я, антропоморфная. Что-то вроде пушистого звереныша ростом с десятилетнего ребенка, на голове которого угадывалось человеческое лицо. Третья – это Рисовашка. Все три смотрели, как по моему лицу стекал пот, а сотрудница Института Памяти обтирала губкой с дезинфицирующим раствором