Маленькая красная записная книжка. София Лундберг
не хотите?
Она вздыхает, но ничего не может сказать.
– Вы пытались добраться до конфет? Шли за ними?
Дорис пытается кивнуть, но позвоночник пронзает волна боли, и она крепко сжимает глаза. Сара все еще держит в руке конфету. Та уже старая, поверхность стала серо-белой. Вероятно, она берегла ее до особого случая. Возможно, такой хороший подарок слишком жалко открывать.
Сара отламывает кусочек и протягивает его Дорис:
– Вот, все равно возьмите немного, это придаст вам сил. Вы, похоже, проголодались.
Дорис позволяет шоколаду медленно таять на языке. Когда приезжает «скорая», конфета все еще у нее во рту. Она закрывает глаза и сосредоточивается на разливающейся по рту сладости, пока медики холодными руками исследуют ее тело. Расстегивают блузку и прицепляют к груди электроды. Подключают ее к аппаратам, измеряющим сердечный ритм и кровяное давление. Кажется, они разговаривают с ней, но она не может разобрать их слов. Нет сил ответить. Нет сил слушать. Она не открывает глаза и мечтает оказаться в каком-нибудь безопасном месте. И дергается, когда они вкалывают обезболивающее.
Она тихонько хнычет и крепко сжимает кулаки, когда они пытаются выправить ногу. А когда они наконец поднимает ее носилки, она больше не может выносить боль, кричит и бьет медика. Глаза наливаются слезами, которые медленно стекают по виску, образовывая возле уха маленькую лужицу.
Глава восьмая
Комната вся белая. Простыни, стены, занавеска вокруг кровати, потолок. Не такая белая, как яичная скорлупа, а ослепительно-белая. Она смотрит на потолочный светильник, стараясь бодрствовать, но сил нет и хочется спать. Она щурится. Здесь только пол не белый. Неровная полоса между грязно-желтым и белым подсказывает ей, что она не мертва. Пока что. Светильник, на который она смотрит, не райское свечение.
Подушка под ее плечами комковатая, маленькие комки синтетической набивки впиваются в спину. Она медленно поворачивается, но движение посылает волну боли по тазовой области, и она морщится. Теперь она лежит в позе эмбриона и чувствует, как напряжен ее бок, но не осмеливается лечь обратно, опасаясь новой волны боли. Безболезненно шевелить она может лишь глазами и пальцами. Она отбивает медленную мелодию указательным и средним пальцами. Тихонько подпевает знакомой песне: «А за окном… кружатся листья…»
– Вот она. Никаких посетителей, никаких родных в Швеции. Ей очень больно.
Дорис бросает взгляд на дверь. Видит медсестру, а рядом с ней – мужчину в черном костюме. Они шепчутся, но она слышит каждое слово, будто они стоят возле нее. Они разговаривают о ней так, будто она скоро умрет. Мужчина кивает и поворачивается к ней. Его белый воротничок священника светится на фоне окружающей его черноты. Она сжимает глаза. Хочет, чтобы она не была такой одинокой, хочет, чтобы Дженни была здесь, держала ее за руку.
«Если Бог существует, пусть священник уйдет», – думает она.
– Здравствуйте, Дорис, как себя чувствуете?
Он придвигает