Генерал-адъютант Николай Николаевич Обручев (1830–1904). Портрет на фоне эпохи. Олег Айрапетов
решение вновь открыть сейм, который не собирался со времени первого и единственного собрания в Борго в 1809 году315. Результаты были более чем удовлетворительными.
«Кратковременным пребыванием в Финляндии остался я вполне доволен, – писал император своему брату в Варшаву 23 июля (4 августа). – Прием везде был радушный, и народ, кажется, доволен своею судьбою»316. Это, разумеется, не означало отсутствия проблем – их хватало и здесь. Местное дворянство – шведы – было лояльно, но все же тяготело в культурном отношении к Скандинавии и притесняло финское большинство. Указом 18 (30) июля было признано равноправие финского и шведского языков, снят ряд ограничений, инициированных ранее шведской партией317. 3 (15) сентября состоялось торжественное открытие императором сейма Финляндии в Гельсингфорсе. Церемония была весьма пышной318. Она знаменовала верность Петербурга политике реформ в случае верности подданных престолу319.
Ответ Франции прозвучал в начале августа – она возвращала себе «полную свободу суждений и действий». Это была официальная денонсация русско-французского согласия320. 11 августа Россель заявил, что ответ России «далек от удовлетворительного»321, британская депеша в Петербург завершалась недвусмысленной угрозой: «Если Россия не сделает все, что зависит от нее, чтобы принять умеренные и примирительные взгляды трех держав, если она не встанет на путь, который открыт ей дружественными советами, она сделает себя ответственной за серьезные последствия, которые может вызвать продолжение волнений в Польше»322. Русское правительство увеличило численность войск в Польше и Западном крае (Белоруссия, Литва, Правобережная Украина), провело земельную реформу, в результате которой местное крестьянство активно поддержало русские власти. В начале восстания в России существовала и примиренческая позиция, сторонники которой рассматривали конфликт как прискорбное столкновение двух славянских народов. Позиция Запада и наиболее радикально настроенной части восставших придала восстанию опасный характер политического и даже военного противостояния России и Европы.
«Если в восстановлении Польши, – писал Катков, – видят смерть России, то и всякая мера, которая прямо или косвенно будет поддерживать мысль об отдельном существовании Польши, будет мерою прямо или косвенно клонящеюся к пагубе России. Всякий совет в этом смысле будет советом врага»323. Ноты западных держав по польскому вопросу усилили эти настроения. Были ли они только эффектной демонстрацией или нет, современники не задумывались об этом. «Общество проснулось, – сообщали „Московские ведомости“, – подняло голову и громогласно, тысячами голосов, провозгласило, что оно встанет и будет крепко защищаться, когда придут грабить его дом и резать его детей»324.
Правительство готовилось к войне, причем весьма серьезно, понимая мрачные перспективы такого развития событий. Рассчитывать на союзника в Европе в случае войны Россия не могла. Конвенция Альвенслебена