Тяжелые времена. Чарльз Диккенс
отец для Луизы, сэр. – Миссис Спарсит отхлебнула чаю, и когда она, сдвинув брови, склонила лицо с классическим носом над дымящейся чашкой, казалось, что она колдовством вызывает богов преисподней.
– Ежели бы вы сказали, что я как родной отец для Тома, – не для моего друга Тома Грэдграйнда, конечно, а для брата Луизы, – это было бы верней. Я хочу взять его в свою контору. Будет у меня под крылышком.
– Вот как? А не слишком ли он молод, сэр? – Когда миссис Спарсит, обращаясь к мистеру Баундерби, прибавляла словечко «сэр», то делала это лишь из вежливости, что скорее служило к вящей ее чести, нежели возвеличивало его.
– Так ведь я не сейчас возьму его. Сначала ему вобьют в голову всякие науки, – отвечал Баундерби. – В них-то, уж будьте покойны, недостатка не будет! Вот подивился бы мальчишка, ежели бы знал, как мало учености вмещалось в моей башке, когда мне было столько лет, сколько ему сейчас. – Кстати, по всей вероятности, Том отлично это знал, ибо далеко не в первый раз Баундерби делал такое заявление. – Но просто поразительно, как трудно мне подчас разговаривать с кем-нибудь на равной ноге. Взять хотя бы к примеру мой нынешний разговор с вами о циркачах! Ну что вы можете о них знать? В ту пору, когда кувыркаться в уличной грязи на потеху публике было бы для меня сущим благодеянием, счастливым лотерейным билетом, вы сидели в Итальянской опере. Вы, сударыня, выходили из театра в белом шелковом платье, вся в драгоценных каменьях, блистая пышным великолепием, а мне не на что было купить пакли, чтобы посветить вам.
– Разумеется, сэр, – отвечала миссис Спарсит со скорбным достоинством, – Итальянская опера была мне знакома с весьма раннего возраста.
– И мне, сударыня, и мне, – сказал Баундерби, – но только с оборотной стороны. Можете мне поверить – жестковато было спать на мостовой под колоннадой Итальянской оперы. Такие люди, как вы, сударыня, которые с детства привыкли нежиться на пуховых перинах, и понятия не имеют, каково это – улечься спать на камни мостовой. Это надо самому испробовать. Нет, нет, – какой смысл говорить с вами о циркачах. С вами надо беседовать о приезжих балеринах, о лондонском Вест-Энде, о Мэйфэре, о лордах, знатных леди и членах парламента.
– Я так полагаю, сэр, – ответствовала миссис Спарсит не без смирения, но по-прежнему с достоинством, – что в этом нет никакой надобности. Льщу себя надеждой, что я научилась приспосабливаться к жизненным переменам. Ежели я с интересом слушаю ваши назидательные рассказы о выпавших вам на долю испытаниях и мой интерес никогда не ослабевает, то в этом, право, нет моей заслуги, – ведь это всем интересно.
– Не спорю, сударыня, – подтвердил принципал миссис Спарсит, – находятся люди, которые охотно слушают, как Джосайя Баундерби из Кокстауна рассказывает по-своему, без прикрас, о том, что ему пришлось пережить. Но вы-то, сознайтесь, вы-то сами родились в роскоши. Не отрицайте, сударыня, что вы родились в роскоши.
– Я и не отрицаю, сэр, – отвечала миссис Спарсит, тряхнув головой.
Мистер Баундерби с важным видом вышел из-за стола и, став спиной к камину, воззрился на особу, которая столь ощутимо