Тяжелые времена. Чарльз Диккенс
сведения, в положенные сроки вливались в ревущий океан статистических данных, куда еще ни один водолаз не спускался безнаказанно. Как ни печально, но нельзя было отрицать того очевидного факта, что даже читатели городской библиотеки упорствовали в своем желании раздумывать. Они раздумывали о человеческой природе, о человеческих страстях, надеждах и тревогах, о борьбе, победах и поражениях, о заботах, радостях и горестях, о жизни и смерти простых людей! Иногда, после пятнадцати часов работы, они садились за книжку и читали всякие россказни про мужчин и женщин, похожих на них самих, и про детей, похожих на их собственных. Сердца их пленял Дефо, а не Евклид, и они, видимо, находили большее утешение у Гольдсмита, нежели у Кокера. Мистер Грэдграйнд без устали трудился над этой каверзной задачей – для печати и не для печати – и, хоть убей, не мог понять, каким образом получается такой несуразный итог.
– Жить не хочется, Лу. Моя жизнь мне опротивела, и все люди, кроме тебя, опротивели, – сказал не по годам угрюмый Томас Грэдграйнд-младший, сидя под вечер в тихой комнате, похожей на цирюльню.
– И даже Сесси, Том?
– Противно, что нужно звать ее Джуп. И я ей противен, – мрачно отвечал Том.
– Нет, нет, это неправда, Том!
– А как же иначе? Она всех нас должна ненавидеть. Ее здесь совсем затормошат. Она уже сейчас бледная, как смерть, и тупая… как я.
Юный Том выражал свои невеселые мысли, сидя перед камином верхом на стуле, скрестив руки на спинке и спрятав хмурое лицо в скрещенные руки. Сестра его сидела подальше от огня, в темном углу, то глядя на брата, то устремляя взор на осыпающиеся яркие искры.
– А я, – продолжал Том, обеими руками ожесточенно ероша волосы, – я просто осел, и больше ничего. Такой же упрямый, как осел, еще глупее, чем осел, и так же мне сладко живется, и скоро я лягну кого-нибудь, как осел.
– Надеюсь, не меня, Том?
– Нет, Лу. Тебя я не трону. Я же сразу сказал, что ты – другое дело. Даже и не знаю, что бы тут было без тебя в нашем распрекрасном… Каменном Мешке. – Том сделал паузу, подыскивая достаточно крепкое словцо, чтобы выразить свою любовь к отчему дому, и, видимо, остался очень доволен найденным определением.
– Правда, Том? Ты в самом деле так думаешь?
– Конечно, правда. Да что толку говорить об этом! – отвечал Том и так свирепо потер лицо о рукав, словно хотел содрать с себя кожу и тем самым уравновесить душевные муки телесными.
– Понимаешь, Том, – сказала Луиза после минутного молчания, отрываясь от гаснущих искр и поднимая глаза на брата, – я уже почти взрослая, и чем старше я становлюсь, тем чаще я раздумываю о том, как грустно, что я не умею сделать так, чтобы тебе лучше жилось в нашем доме. Я не умею ничего такого, что умеют другие девушки. Ни сыграть, ни спеть тебе не могу. И поговорить с тобой, чтобы развлечь тебя, не могу, ведь я не вижу ничего веселого, не читаю ничего веселого, и мне нечем позабавить тебя или утешить, когда тебе скучно.
– Да