Запах полыни. Елена Пустовойтова
царя Михаила Федоровича в старинном одеянии и шапке Мономаха. И что особенно поражало зрителей этого огромнейшего портрета из цветов, так это удивительно похожий взгляд первого Романова. Точно такой, как на известной старинной литографии из книги «Российский царственный дом Романовых» издания 1896 года. О выставке, о портрете, о церемонии награждения много писали. Это был большой успех! Её успех тоже. И теперь, после процедуры награждения, у нее еще оставалось много хлопот, по которым она почти всякий день обязана была посещать Павильон главного управления землеустройства и земледелия в Таврическом саду.
Столько было планов, важных хлопот – и всё в один миг стало неважным, легкомысленным… А сын?
Что будет с ним?
Фронт?
И она уже прощалась, сердцем предположив возможное развитие событий и всем существом своим ужаснувшись этому своему предположению…
Надвигавшаяся война спешно обрезала одну жизненную ниточку за другой: погасли маяки, перестали ходить поезда, отданные под перевозку военных запасов и частей, мясо и яйца вздорожали в один день и раскупались немедленно. Стало небезопасно оставаться на дачах, и семьи съезжали оттуда, раньше срока возвращаясь в посуровевший город «на долгих», как не делали этого уже лет тридцать, преодолевая сто верст не за три часа, а томясь в пыли, под ветром и дождем по три дня.
Все тревожнее и тревожнее рассуждали газеты. С каждым днем все более и более темнели вокруг лица и сгущалась тоска, словно набросили на всех черное покрывало и похоронили под ним всё солнечное, радостное, беззаботное.
– Маяк погас, – в последний свой вечер дома, боясь запутаться в паутине ненужных слов, сказал Дмитрий матери, сидевшей на балконе и глядевшей в сторону моря.
– Да, погас, – ответила она. – Это ничего, Митя, потом он опять загорится.
Эти простые её слова ободрили его. Прильнул к её руке долгим поцелуем, прощаясь и испрашивая у нее прощения за все…
На сборном пункте запасных вольноопределяющихся толпился народ, было шумно, оживленно. Как будто люди не могли больше терпеть и торопились заявить о себе, словно это было не обязанностью, а привилегией, правом. Стояли группами и прогуливались по комнатам парами с провожающими их дамами в модных платьях и шляпах. Слышались шутки, смех – и вовсе не было похоже, что отсюда люди отправляются на фронт.
На смерть.
Казалось, что собрались здесь все совсем по иному делу, не связанному с опасностями. И скорее, связанному даже не с будничными делами, а с чем-то похожим на праздник.
Праздник смерти?
Казалось, ничто не вызывало у людей ни малейшей паники – скорее, подъем в груди. Лишь немногие были задумчивы. Это те, кто еще не смирился с происшедшим, не верил в то, что зло уже начало свой бег, захватило власть над людьми и перевернуло жизнь каждого – от младенца до старика. Но эта их задумчивость не была страхом перед войной. Это была скорее тоска.
Тоска – что так все случилось, и уже нельзя ничего повернуть или изменить.
И